— Есть в каждом из нас что-то такое, о чём мы даже не подозреваем. То существование, которое мы будем отрицать до тех самых пор, пока не будет слишком поздно, и это что-то потеряет для нас всякий смысл. Именно это заставляет нас подниматься по утрам с постели, терпеть, когда нас донимает занудный босс, терпеть кровь, пот и слёзы. А всё потому, что нам хочется показать другим, какие мы на самом деле хорошие, красивые, щедрые, забавные и умные. „Можете меня бояться или почитать, только, пожалуйста, не считайте меня таким же как все“. Нас объединяет это пристрастие. Мы наркоманы, сидящие на игле одобрения и признания. Мы готовы на всё, лишь бы нас похлопали по плечу и подарили золотые часы или прокричали „Гип-гип-мать-его-так-ура!“. Смотрите, какой умный мальчик завоевал очередную медальку, а теперь натирает до блеска свой любимый кубок. Все это сводит нас с ума. Мы не более, чем обезьяны, нацепившие костюмы и страждущие признания других. Если бы мы это понимали, мы бы так не делали. Но кто-то специально скрывает от нас истину. Если бы у вас появился шанс начать всё сначала, вы бы непременно спросили себя..: „Почему?“. -
- монолог Сэма Голда из к/ф Гая Ричи "Револьвер".
Где и когда была озвучена эта исповедь – неизвестно. Может – случайному собутыльнику в один из тягуче-долгих вечеров, может – седовласому старцу в покосившейся пыльной часовенке. Может, слова эти впитала в себя бумага, чтобы затем прогореть в пламени походного костра. А, может, сокровенное и потаенное, оно никогда по-настоящему не озвучивалось, рожденное одним лишь воображением Шани, во сне или тревожной полудреме. Какая, в сущности, разница?.. Эти слова – это
все ее, спутанная мысль великой силы разума и воли, потерявшегося меж звезд, разодранного на лоскуты и затем как-то склепанного воедино, снова.
-------------
«Истинно прекрасные вещи – те, в которых внешнее проявление, форма, находится в гармонии со внутренним содержанием,» - говорил старый Халиль Лаатиф своим ученикам. – «В конечном счете не столь важно, насколько привлекательной кажется та или иная сторона, но пропорции, в которых соблюдены эти две составляющие, рождают красоту или уродство. Спокоен дух того явления, которое внешним своим обликом находится в миру со внутренним. Отклонения кажутся нам противоестественными, уродливыми и неправильными, как бы ни были смещены эти две составляющие. Чем больше разрыв между ними – тем сильнее это бросается в глаза. Именно поэтому тому, кто решил посвятить себя искусству чаротворчества, за стремлением к внешним, открытым проявлениям магии, не стоит забывать и про обратную сторону. А иначе ты неминуемо падешь, ибо аркана развращает. Мы будем возвращаться к этому раз за разом, и, возможно, мне удастся взрастить из вас не только искусных чародеев, но и прекрасных людей, верных сынов Аргуса.»
Ты знаешь, я не люблю словоблудие. И чародейство тоже не люблю – оно мне никогда не давалось. За длинными словами люди зачастую прячут недалекий ум и мелочные страсти. И все же. В словах учителя, в словах Пророка до поры оставалось что-то такое, за что стоит сражаться и умирать. Философия Аргуса никогда не была непреложной истиной, да и сам Аргус никогда на это не претендовал. Они ошибались, любили долгую полемику, медлили, когда нужно было действовать решительно, доверялись смертным, сами протягивая им в руки клинок покороче. И все же каждым своим вздохом мы были обязаны им, мудрейшим. Без кавычек. Их ошибки стоили нам не одной жизни, не одного мира. Черт, по их милости мы потеряли Механар, Ботанику, Аркатрац. Мы едва не потеряли Экзодар. Но было в их словах что-то такое, что и за былыми ошибками, великим горем и великой болью оставалось верным, универсально верным, для всех и каждого. То, что заставляло терпеть пот, кровь, слезы, порой почти силой отдирать тело от жесткого лежбища, чтобы не дрогнув, встретить новый мир во всеоружии, плечом к плечу с братом, вновь дать ему тяжелый бой, с первых же секунд, с первого легкого дуновения пока еще чуждого ветерка в лицо зная, что в этой земле останутся лучшие, храбрейшие, достойнейшие. Твой брат, твоя сестра. Может быть, ты сам.
Это были лучшие дни моей жизни. Ты можешь себе представить, каково это – родиться на корабле, в четырех стенах? Тихий гул переборок, легкая вибрация в ногах за мгновение до того, как ничтожно-огромная раскаленная игла пронзит само мироздание за считанные секунды – этого никогда не забыть. Тесно, невообразимо тесно – мы с Парвати ютились у одной из бесчисленных драенитовых реакторных, потерявшихся в лабиринте боковых переходов. Одни и те же лица каждый день на протяжении долгих, невообразимо долгих лет – каждый день нас готовили к чему-то большому, но, кажется, даже сами учителя не очень понимали, к чему. Слова «Родина» и «Мир» пугали их не меньше, чем нас. Наша Родина была здесь, в четырех стенах, на которые снаружи напирала великая мощь самого Ничто. Мы с сестрой любили припадать ухом к шлюзу – можно было услышать Пустоту. Было немного страшно. Ты прикладываешь руку к куску металла и понимаешь, что все, что разделяет тебя и величайшую злобную силу – тройной слой металлокерамики. Она гнется, стонет, дрожит, будто бы покрывается трещинами под напором Великого Ничто. Ты одергиваешь руку и понимаешь, что тебе показалось. Но слишком яркие образы предстают перед разыгравшимся воображением. Нам доводилось видеть те залы, куда прорвалась Пустота – мертвые, холодные, безжизненные, покрытые инеем остаточной разгерметизации.
Мы с Парвати были очень не похожи. Даже подавшись в жречество, она не растеряла той детской шутливой искорки в глазах, выдающей авантюриста и мечтателя. Можно сказать, что она была чуть _менее гармоничней_ меня, но оно шло ей, как никому другому. Я уже тогда была ответственным, сосредоточенным и, может быть, немного хмурым ребенком. «Себе на уме» говорят у вас про таких. Из передряг вытаскивала в основном я ее, пускай и была младшей. Учить ее уму-разуму, как правило, тоже приходилось мне. Я любила книги, она слушала пение чужих сердец. Впрочем, чего ворошить прошлое. Было много и хорошего, и дурного. Как и у всех.
А потом мы увидели наш первый мир, молодыми, в расцвете сил. Этого момента ждали несколько поколений, но первыми ступить на его твердь честь выпала нам, сильнейшим и храбрейшим. Он был очень… гармоничным. Невообразимо прекрасным, ужасающе-прекрасным. Все время казалось, что сделаешь еще шаг – и провалишься в небо, потеряешься меж звезд хладной ледышкой. Смейся-смейся. Почти вся первая экспедиция вымерла от какой-то местной лихорадки, пустяковой для местных, но смертельно опасной для чужеземцев, взращённых в стерильно чистых залах корабля-мира. Задумайся. Годами, десятками, сотнями лет нас учили сражаться, терпеть, пересиливать и побеждать, чтобы затем какая-нибудь сраная… ветрянка выкосила каждого второго. Не было времени на каждого – зараза просочилась на сам Экзодар. Грязная, вздувшаяся груда некогда молодых, крепких тел, пожираемая «милосердным» пламенем – поди забудь такое.
Но мы справились и с этим. Я не знаю, как, но справились. На несколько лет мы, с благоволения Пророка, даже попытались забыться, внушить себе, что это – та самая Земля Обетованная, которую мы искали долгие годы. Которую искали наши отцы и деды. Что мы, наконец, сможем обрести покой. Отовсюду раздавалось пока еще осторожное, трепетное «дом». Так оно и должно было быть – даром, но не данностью.
А потом наша, _их_ недальновидность, якобы не свойственная древнейшим, нас погубила – мы просрали наш дом. Потом еще один. И еще один, по той же схеме. А теперь я здесь.
Мы вновь начали все заново, не страшась опасностей, с упорством, достойным талбука, плетущегося за морковью, болтающейся на веревке у него перед носом. Это было непросто, и поначалу мы даже справлялись. Мы столкнулись с древним противником, едва ступили в этот, «новый» мир. Мы нашли «верных» союзников из тех, кому по душе копаться в навозе. Мы без страха ступили в этот мир и усомниться, ужаснуться ему смогли лишь немногие. _Они_ скажут, что мы оступились, что нас сломила многовековая борьба, может даже, кто-то заикнется про то, что мы струсили. Пусть говорят, что хотят. Гниль, как и тогда, много лет назад, вновь проникла на Экзодар. Только эта гниль не из тех, которые можно прогнать целебной припаркой или святым словом.
Говорят, будто бы часть смертных произошла от самих Титанов. Мне кажется более правдоподобной версия про этих… Маленьких пушистых созданий из Тернистой. Они громко визжат, лазают по деревьям и бросаются своим калом. Как же их… Ладно, черт с ними. У вас есть, скажем, трутни. Гнусные белесые твари, похожие на личинок. Они живут там, где влажно и жарко, питаясь деревом и, иногда, по настроению – мертвечиной. Уж не знаю, имеются ли у них глаза, да и зачем они им?.. Там, где обитают трутни, солнечный свет не показывается годами – в густых лесных чащобах, сырых подвалах, зловонных стоках. Мне кажется, вы вполне могли произойти и от них.
В вашем мире, интересно, хоть когда-нибудь было содержание, а не одна лишь форма?..
Вы любите много и красиво говорить, но единицы умеют слушать. И умудряются, даже слушая, не слышать. Вы слышите оскорбление, но не видите слов, интонаций, мотивов. Вы видите ведьму, серийного убийцу, преступника, но не слышите контекста, не то, что сострадания. Вы написали законы, но так и не научились справедливости, правосудию. Вы берете в руки ваше гнусное золото, но даже не стираете с него кровь – вам наплевать, откуда оно.
Ваш маленький мирок огибает звезду за тысячные доли полноценного Цикла – ваше время истекает невообразимо быстро, стоит вам разлепить глаза поутру, а тлен уже подергивает ваше некогда молодое тело. В ваших потешных попытках успеть сделать хоть что-то вы не делаете ничего по-настоящему хорошо. Возможно, именно этим вы обязаны тому, что ваше гнусное существование все еще продолжается.
Ваши цели и ценности порождены худшими чертами вашей слабой системы. По сути, они давно исчерпали себя, а ваши критерии оценки людей, явлений, безвозвратно сместившиеся в сторону внешней дисгармонии, давно не оправдывают себя. Поощряя уродство, слабости, ваше непомерно раздутое эго. Благородную некогда миссию подменила болтающаяся перед носом морковка на веревочке.
Ваши чувства подменяет она же. Вы боитесь рассмеяться в голос, боитесь оскорбить того, кто внушает вам одно лишь отвращение. Каждый раз, когда вам хочется что-то сделать, вы сперва оглядитесь по сторонам – а не посмотрят ли на вас косо? Не осудит ли ублюдская система ублюдского человечишку? Это сводит вас с ума. Вы даже не любите. Вы любите любить. Поглядывать на себя со стороны. Писать паршивенькие стихи в щенячьей жажде одобрения и выть пошлые мелодии, выдавливая из себя слезы.
Но вы могли бы копошиться у моих ног и дальше – черт бы с вами, но нет, этого вам мало. С каждым днем, который я провожу вместе с вами, я чувствую, как старею с каждой секундой, с каждым пустым, бесполезным словом, которое мне приходится озвучивать, чтобы достучаться до вас, вашего маленького мирка псевдоамбиций, квазизначимости. Знаешь, я не какая-то умудренная опытом матрона. Но я чувствую себя старухой, даже среди моего народа, с прибытием в ваш гнусный мирок погрязшего в его пороках.
Ты спрашиваешь, отчего я еще не высадила себе мозги? Не взяла в руки пушку и не пошла отстреливать каждого засранца, которого я встречу? Знаешь, в какой-то степени именно этим я и занимаюсь.
На Экзодаре, долгими тысячелетиями скитавшемся меж звезд, были такие. Старцы, давно переставшие быть «почтенными». Те, кто по каким-либо причинам не мог поднять ни оружия, ни инструмента. Побочные мутации, обузы. На них никогда никто не давил, но их самих тяготила своя дисгармония. В конце концов, они просто уходили, терялись меж боковых переходов, реакторных, машинных и щитовых залов. Они уходили, чтобы умереть тихо и безболезненно, не создавая никому лишних хлопот. Это не считалось достойным ни порицания, ни уважения – это просто было так.
И… Я ушла. Фактически, я уже мертва. Может, чуть подзадержалась в вашем гнусном мирке. Если я куда-то и иду, то навстречу тьме в конце сточного тоннеля. Как ты назвал меня? «Профессор»? Да, пожалуй, я профессор. Тьмы, дерьма и тоннелей.
Знаешь, обычно что-то такое говорят, когда в чем-то раскаиваются. На смертном одре или с петлей на шее. Так вот, я ни в чем не раскаиваюсь, приятель. «В одну реку дважды не войдешь» - так у вас говорят? Ну и сучий же вы народ до этих поговорок, так и сквозящих родовой псевдомудростью.
Знаешь, вообще это вам, засранцам, стоит раскаиваться. А счастливчикам, которых довелось упокоить мне - так и вовсе соорудить в мою честь какой-нибудь гребаный алтарь. Блаженны те, кто в последний момент успел понять, что их убило. Хоть раз в своей жизненке испугаться по-настоящему. С ударом ножа под ребра понять, сколь ничтожны их жалкие попытки что-то кому-то доказать. Сколь потешны чьи-то потуги диктовать им свою волю, опираясь на зияющее Ничто своей душонки. Знаешь, некоторых я даже отпускаю. У этих появляются какие-то шансы.
Более всего меня умиляют, впрочем, те, кто пытается со дна своей выгребной ямы читать мне нотации. Это – еще одно из проявлений доминации формы над содержанием. «По одежке встречают», говоришь?..
Наше бессмертие и впрямь защищает от этого. До поры. Долгий срок подобен крепкому панцирю. Тяжелому, громоздкому, неудобному, но спасающему жизнь и рассудок. Стоит ему, впрочем, хотя бы раз треснуть – и ты чувствуешь себя голой. Мертвой. Безумной.
Так что я здесь. Пока. С вами, в дерьме. И осколках черепашьего панциря. Вам стоит быть благодарными. Самое жуткое в том, что я чувствую на себе, как внешнее подменяет истинное. Как я укореняюсь в ваших суждениях, в вашем примитивном мышлении. Это ужасно, но я одна из немногих, кто пытается бороться.
Ибо нет предрешенного. Мы все начинаем в примерно равных условиях, с одними картами на руках. Кто-то разыгрывает их удачно, кто-то – не очень. Другое дело в том, что слабая система порождает слабых людей, которые спят и видят, как кто-то срет им в голову.
Но все более я склоняюсь к тому, что эту партию мы с вами «слили». Этому миру давно нужна хорошая чистка. Пусть даже Легионом. У вас нет и шанса. Живете в дерьме и сдохнете в дерьме, вы заслужили это, как никто другой. Я буду здесь, вместе с вами, но не оттого, что вы мне сильно нравитесь или еще что.
Просто этому всему давно пора закончиться."
[свернуть]
Ответить с цитированием