Шанияр

[Детки Пикассо]

Все части написаны примерно в одном и том же ключе – начинаются за здравие, а кончаются за упокой. То – следствие моей чудаковатой манеры письма – я просто очень устаю под конец, и редко когда что пишу дольше двух-трех вечеров. Кроме того, так уж получилось, что беден мой язык, и я едва ли смог раскрыть и трети того, что хотел. Местами все очень глупо, напоказ злобно, или, наоборот, по-детски наивно, но… что имеем, то имеем.
Кроме того, мне сразу стоит предупредить ценителей русской словесности. Мои персонажи обычно не говорят языком Пушкина и Достоевского, да и сам я не без греха. В тексте встречается сочное(ый?) гуро, ненормативная лексика, однополые романтические отношения, диванная софистика и бездоказательная метафизика, паровые брички и флогистоновые эскадрильи, меланхоличные Саргерасы и Архимонды (и я, блджад, не шучу!), откровенное рачье и прочие прелести. Так что это дисклеймер. Наверное, все-таки 18+, но я старался не перегибать палку.
… и все же мне бы не хотелось, чтобы эту штуку судили по одному лишь этому. Так что если вы все-таки решились прочесть это свинство, мужайтесь. И не начинайте, если не уверены, что сможете досидеть до финальных титров.
Стоит также предупредить, что в форумных баталиях автор съел не одну печень воннаби-критика с бобами и хорошим кьянти, так что если и участвует в спорах, то редко, и с теми, кто готов проявить достаточную гибкость ума и уважение к чужой фантазии. Этот персонаж мне очень близок, как и близка его судьба. Не наступите ненароком на больную мозоль – и вам воздастся добром на добро.)
Большое спасибо за то, что дочитали до этой строчки.) Приятного прочтения, если уж соберетесь, сильные духом. И не обращайте внимания на то, что история начинается с пятой части – это мой бзик. Первые четыре, являясь частью истории Сехмет, все же не должны, как мне кажется, публиковаться.
У этого персонажа также есть чарлист


V Лучший мир. Предисловие?

Скрытый текст

♥

— Есть в каждом из нас что-то такое, о чём мы даже не подозреваем. То существование, которое мы будем отрицать до тех самых пор, пока не будет слишком поздно, и это что-то потеряет для нас всякий смысл. Именно это заставляет нас подниматься по утрам с постели, терпеть, когда нас донимает занудный босс, терпеть кровь, пот и слёзы. А всё потому, что нам хочется показать другим, какие мы на самом деле хорошие, красивые, щедрые, забавные и умные. „Можете меня бояться или почитать, только, пожалуйста, не считайте меня таким же как все“. Нас объединяет это пристрастие. Мы наркоманы, сидящие на игле одобрения и признания. Мы готовы на всё, лишь бы нас похлопали по плечу и подарили золотые часы или прокричали „Гип-гип-мать-его-так-ура!“. Смотрите, какой умный мальчик завоевал очередную медальку, а теперь натирает до блеска свой любимый кубок. Все это сводит нас с ума. Мы не более, чем обезьяны, нацепившие костюмы и страждущие признания других. Если бы мы это понимали, мы бы так не делали. Но кто-то специально скрывает от нас истину. Если бы у вас появился шанс начать всё сначала, вы бы непременно спросили себя..: „Почему?“. -
- монолог Сэма Голда из к/ф Гая Ричи "Револьвер".

Где и когда была озвучена эта исповедь – неизвестно. Может – случайному собутыльнику в один из тягуче-долгих вечеров, может – седовласому старцу в покосившейся пыльной часовенке. Может, слова эти впитала в себя бумага, чтобы затем прогореть в пламени походного костра. А, может, сокровенное и потаенное, оно никогда по-настоящему не озвучивалось, рожденное одним лишь воображением Шани, во сне или тревожной полудреме. Какая, в сущности, разница?.. Эти слова – это все ее, спутанная мысль великой силы разума и воли, потерявшегося меж звезд, разодранного на лоскуты и затем как-то склепанного воедино, снова.
-------------

«Истинно прекрасные вещи – те, в которых внешнее проявление, форма, находится в гармонии со внутренним содержанием,» - говорил старый Халиль Лаатиф своим ученикам. – «В конечном счете не столь важно, насколько привлекательной кажется та или иная сторона, но пропорции, в которых соблюдены эти две составляющие, рождают красоту или уродство. Спокоен дух того явления, которое внешним своим обликом находится в миру со внутренним. Отклонения кажутся нам противоестественными, уродливыми и неправильными, как бы ни были смещены эти две составляющие. Чем больше разрыв между ними – тем сильнее это бросается в глаза. Именно поэтому тому, кто решил посвятить себя искусству чаротворчества, за стремлением к внешним, открытым проявлениям магии, не стоит забывать и про обратную сторону. А иначе ты неминуемо падешь, ибо аркана развращает. Мы будем возвращаться к этому раз за разом, и, возможно, мне удастся взрастить из вас не только искусных чародеев, но и прекрасных людей, верных сынов Аргуса.»
Ты знаешь, я не люблю словоблудие. И чародейство тоже не люблю – оно мне никогда не давалось. За длинными словами люди зачастую прячут недалекий ум и мелочные страсти. И все же. В словах учителя, в словах Пророка до поры оставалось что-то такое, за что стоит сражаться и умирать. Философия Аргуса никогда не была непреложной истиной, да и сам Аргус никогда на это не претендовал. Они ошибались, любили долгую полемику, медлили, когда нужно было действовать решительно, доверялись смертным, сами протягивая им в руки клинок покороче. И все же каждым своим вздохом мы были обязаны им, мудрейшим. Без кавычек. Их ошибки стоили нам не одной жизни, не одного мира. Черт, по их милости мы потеряли Механар, Ботанику, Аркатрац. Мы едва не потеряли Экзодар. Но было в их словах что-то такое, что и за былыми ошибками, великим горем и великой болью оставалось верным, универсально верным, для всех и каждого. То, что заставляло терпеть пот, кровь, слезы, порой почти силой отдирать тело от жесткого лежбища, чтобы не дрогнув, встретить новый мир во всеоружии, плечом к плечу с братом, вновь дать ему тяжелый бой, с первых же секунд, с первого легкого дуновения пока еще чуждого ветерка в лицо зная, что в этой земле останутся лучшие, храбрейшие, достойнейшие. Твой брат, твоя сестра. Может быть, ты сам.
Это были лучшие дни моей жизни. Ты можешь себе представить, каково это – родиться на корабле, в четырех стенах? Тихий гул переборок, легкая вибрация в ногах за мгновение до того, как ничтожно-огромная раскаленная игла пронзит само мироздание за считанные секунды – этого никогда не забыть. Тесно, невообразимо тесно – мы с Парвати ютились у одной из бесчисленных драенитовых реакторных, потерявшихся в лабиринте боковых переходов. Одни и те же лица каждый день на протяжении долгих, невообразимо долгих лет – каждый день нас готовили к чему-то большому, но, кажется, даже сами учителя не очень понимали, к чему. Слова «Родина» и «Мир» пугали их не меньше, чем нас. Наша Родина была здесь, в четырех стенах, на которые снаружи напирала великая мощь самого Ничто. Мы с сестрой любили припадать ухом к шлюзу – можно было услышать Пустоту. Было немного страшно. Ты прикладываешь руку к куску металла и понимаешь, что все, что разделяет тебя и величайшую злобную силу – тройной слой металлокерамики. Она гнется, стонет, дрожит, будто бы покрывается трещинами под напором Великого Ничто. Ты одергиваешь руку и понимаешь, что тебе показалось. Но слишком яркие образы предстают перед разыгравшимся воображением. Нам доводилось видеть те залы, куда прорвалась Пустота – мертвые, холодные, безжизненные, покрытые инеем остаточной разгерметизации.
Мы с Парвати были очень не похожи. Даже подавшись в жречество, она не растеряла той детской шутливой искорки в глазах, выдающей авантюриста и мечтателя. Можно сказать, что она была чуть _менее гармоничней_ меня, но оно шло ей, как никому другому. Я уже тогда была ответственным, сосредоточенным и, может быть, немного хмурым ребенком. «Себе на уме» говорят у вас про таких. Из передряг вытаскивала в основном я ее, пускай и была младшей. Учить ее уму-разуму, как правило, тоже приходилось мне. Я любила книги, она слушала пение чужих сердец. Впрочем, чего ворошить прошлое. Было много и хорошего, и дурного. Как и у всех.
А потом мы увидели наш первый мир, молодыми, в расцвете сил. Этого момента ждали несколько поколений, но первыми ступить на его твердь честь выпала нам, сильнейшим и храбрейшим. Он был очень… гармоничным. Невообразимо прекрасным, ужасающе-прекрасным. Все время казалось, что сделаешь еще шаг – и провалишься в небо, потеряешься меж звезд хладной ледышкой. Смейся-смейся. Почти вся первая экспедиция вымерла от какой-то местной лихорадки, пустяковой для местных, но смертельно опасной для чужеземцев, взращённых в стерильно чистых залах корабля-мира. Задумайся. Годами, десятками, сотнями лет нас учили сражаться, терпеть, пересиливать и побеждать, чтобы затем какая-нибудь сраная… ветрянка выкосила каждого второго. Не было времени на каждого – зараза просочилась на сам Экзодар. Грязная, вздувшаяся груда некогда молодых, крепких тел, пожираемая «милосердным» пламенем – поди забудь такое.
Но мы справились и с этим. Я не знаю, как, но справились. На несколько лет мы, с благоволения Пророка, даже попытались забыться, внушить себе, что это – та самая Земля Обетованная, которую мы искали долгие годы. Которую искали наши отцы и деды. Что мы, наконец, сможем обрести покой. Отовсюду раздавалось пока еще осторожное, трепетное «дом». Так оно и должно было быть – даром, но не данностью.
А потом наша, _их_ недальновидность, якобы не свойственная древнейшим, нас погубила – мы просрали наш дом. Потом еще один. И еще один, по той же схеме. А теперь я здесь.
Мы вновь начали все заново, не страшась опасностей, с упорством, достойным талбука, плетущегося за морковью, болтающейся на веревке у него перед носом. Это было непросто, и поначалу мы даже справлялись. Мы столкнулись с древним противником, едва ступили в этот, «новый» мир. Мы нашли «верных» союзников из тех, кому по душе копаться в навозе. Мы без страха ступили в этот мир и усомниться, ужаснуться ему смогли лишь немногие. _Они_ скажут, что мы оступились, что нас сломила многовековая борьба, может даже, кто-то заикнется про то, что мы струсили. Пусть говорят, что хотят. Гниль, как и тогда, много лет назад, вновь проникла на Экзодар. Только эта гниль не из тех, которые можно прогнать целебной припаркой или святым словом.
Говорят, будто бы часть смертных произошла от самих Титанов. Мне кажется более правдоподобной версия про этих… Маленьких пушистых созданий из Тернистой. Они громко визжат, лазают по деревьям и бросаются своим калом. Как же их… Ладно, черт с ними. У вас есть, скажем, трутни. Гнусные белесые твари, похожие на личинок. Они живут там, где влажно и жарко, питаясь деревом и, иногда, по настроению – мертвечиной. Уж не знаю, имеются ли у них глаза, да и зачем они им?.. Там, где обитают трутни, солнечный свет не показывается годами – в густых лесных чащобах, сырых подвалах, зловонных стоках. Мне кажется, вы вполне могли произойти и от них.
В вашем мире, интересно, хоть когда-нибудь было содержание, а не одна лишь форма?..
Вы любите много и красиво говорить, но единицы умеют слушать. И умудряются, даже слушая, не слышать. Вы слышите оскорбление, но не видите слов, интонаций, мотивов. Вы видите ведьму, серийного убийцу, преступника, но не слышите контекста, не то, что сострадания. Вы написали законы, но так и не научились справедливости, правосудию. Вы берете в руки ваше гнусное золото, но даже не стираете с него кровь – вам наплевать, откуда оно.
Ваш маленький мирок огибает звезду за тысячные доли полноценного Цикла – ваше время истекает невообразимо быстро, стоит вам разлепить глаза поутру, а тлен уже подергивает ваше некогда молодое тело. В ваших потешных попытках успеть сделать хоть что-то вы не делаете ничего по-настоящему хорошо. Возможно, именно этим вы обязаны тому, что ваше гнусное существование все еще продолжается.
Ваши цели и ценности порождены худшими чертами вашей слабой системы. По сути, они давно исчерпали себя, а ваши критерии оценки людей, явлений, безвозвратно сместившиеся в сторону внешней дисгармонии, давно не оправдывают себя. Поощряя уродство, слабости, ваше непомерно раздутое эго. Благородную некогда миссию подменила болтающаяся перед носом морковка на веревочке.
Ваши чувства подменяет она же. Вы боитесь рассмеяться в голос, боитесь оскорбить того, кто внушает вам одно лишь отвращение. Каждый раз, когда вам хочется что-то сделать, вы сперва оглядитесь по сторонам – а не посмотрят ли на вас косо? Не осудит ли ублюдская система ублюдского человечишку? Это сводит вас с ума. Вы даже не любите. Вы любите любить. Поглядывать на себя со стороны. Писать паршивенькие стихи в щенячьей жажде одобрения и выть пошлые мелодии, выдавливая из себя слезы.
Но вы могли бы копошиться у моих ног и дальше – черт бы с вами, но нет, этого вам мало. С каждым днем, который я провожу вместе с вами, я чувствую, как старею с каждой секундой, с каждым пустым, бесполезным словом, которое мне приходится озвучивать, чтобы достучаться до вас, вашего маленького мирка псевдоамбиций, квазизначимости. Знаешь, я не какая-то умудренная опытом матрона. Но я чувствую себя старухой, даже среди моего народа, с прибытием в ваш гнусный мирок погрязшего в его пороках.
Ты спрашиваешь, отчего я еще не высадила себе мозги? Не взяла в руки пушку и не пошла отстреливать каждого засранца, которого я встречу? Знаешь, в какой-то степени именно этим я и занимаюсь.
На Экзодаре, долгими тысячелетиями скитавшемся меж звезд, были такие. Старцы, давно переставшие быть «почтенными». Те, кто по каким-либо причинам не мог поднять ни оружия, ни инструмента. Побочные мутации, обузы. На них никогда никто не давил, но их самих тяготила своя дисгармония. В конце концов, они просто уходили, терялись меж боковых переходов, реакторных, машинных и щитовых залов. Они уходили, чтобы умереть тихо и безболезненно, не создавая никому лишних хлопот. Это не считалось достойным ни порицания, ни уважения – это просто было так.
И… Я ушла. Фактически, я уже мертва. Может, чуть подзадержалась в вашем гнусном мирке. Если я куда-то и иду, то навстречу тьме в конце сточного тоннеля. Как ты назвал меня? «Профессор»? Да, пожалуй, я профессор. Тьмы, дерьма и тоннелей.
Знаешь, обычно что-то такое говорят, когда в чем-то раскаиваются. На смертном одре или с петлей на шее. Так вот, я ни в чем не раскаиваюсь, приятель. «В одну реку дважды не войдешь» - так у вас говорят? Ну и сучий же вы народ до этих поговорок, так и сквозящих родовой псевдомудростью.
Знаешь, вообще это вам, засранцам, стоит раскаиваться. А счастливчикам, которых довелось упокоить мне - так и вовсе соорудить в мою честь какой-нибудь гребаный алтарь. Блаженны те, кто в последний момент успел понять, что их убило. Хоть раз в своей жизненке испугаться по-настоящему. С ударом ножа под ребра понять, сколь ничтожны их жалкие попытки что-то кому-то доказать. Сколь потешны чьи-то потуги диктовать им свою волю, опираясь на зияющее Ничто своей душонки. Знаешь, некоторых я даже отпускаю. У этих появляются какие-то шансы.
Более всего меня умиляют, впрочем, те, кто пытается со дна своей выгребной ямы читать мне нотации. Это – еще одно из проявлений доминации формы над содержанием. «По одежке встречают», говоришь?..
Наше бессмертие и впрямь защищает от этого. До поры. Долгий срок подобен крепкому панцирю. Тяжелому, громоздкому, неудобному, но спасающему жизнь и рассудок. Стоит ему, впрочем, хотя бы раз треснуть – и ты чувствуешь себя голой. Мертвой. Безумной.
Так что я здесь. Пока. С вами, в дерьме. И осколках черепашьего панциря. Вам стоит быть благодарными. Самое жуткое в том, что я чувствую на себе, как внешнее подменяет истинное. Как я укореняюсь в ваших суждениях, в вашем примитивном мышлении. Это ужасно, но я одна из немногих, кто пытается бороться.
Ибо нет предрешенного. Мы все начинаем в примерно равных условиях, с одними картами на руках. Кто-то разыгрывает их удачно, кто-то – не очень. Другое дело в том, что слабая система порождает слабых людей, которые спят и видят, как кто-то срет им в голову.
Но все более я склоняюсь к тому, что эту партию мы с вами «слили». Этому миру давно нужна хорошая чистка. Пусть даже Легионом. У вас нет и шанса. Живете в дерьме и сдохнете в дерьме, вы заслужили это, как никто другой. Я буду здесь, вместе с вами, но не оттого, что вы мне сильно нравитесь или еще что.
Просто этому всему давно пора закончиться."

[свернуть]

[Детки Пикассо]

VI "Когда-то мы жили в горах"

Скрытый текст

"Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной;
Твой жезл и Твой посох - они успокаивают меня."
(Пс. 22:4)

Скрытый текст

[свернуть]

Древние своды храмового комплекса терялись за тяжелой дымкой – через массивный купол-витраж едва пробивалось солнце, да и здесь его немилосердное свечение казалось… матовым, притупленным. Раз уж на то пошло, в наркотической полудреме все казалось немного фантастическим, _чужим_ - и люди вокруг, и срывающиеся с губ слова:
- Так вот ты какой, Халиф Жало Скорпида. Или мне лучше называть тебя сэр Сент-Джон Фолк?
В чертах лица грозы пустоши едва ли можно было узнать лордеронца. Он чуть склонил голову, пряча улыбку в густой бороде. Ненавязчивым жестом попросил передать ему курительную трубку.
- Пути Света неисповедимы, Шанияр-Назиф Т’Ар. Я правильно произнес твое имя? – и, удовлетворенно кивнув, он продолжил. – Еще сегодня ты – рыцарь в сияющих доспехах, а завтра, вступившись за слабого – оборванец и головорез.
И сквозь злую опиумную апатию отдалась тугая, ноющая боль под наложенными пустынниками бинтами, стоило рогатой сделать неловкое движение. Болезненно поморщившись, она спросила:
- Я не понимаю. Мы – враги, но ты хочешь, чтобы я жила.
- Абар’Хават, - подала голос стройная бледнолицая дева, до этой минуты не проронившая и слова.
Халиф, хитрец и разбойник, понимающе кивнул, поясняя пустынный диалект:
- «Дом мой». Здесь нет врагов, здесь есть щедрый хозяин и благодарный гость. Твое оружие при тебе, но ты не спешишь обнажать его. По этой же причине, встречая старого друга, ты улыбаешься ему и жмешь руку, а не бьешь его и кроешь бранью.
- Не забудь про своих стрелков, которые в эту минуту с меня и глаза не сводят, - раз уж на то пошло, Шани блефовала. Но будто бы даже чуть пристыженная улыбка на лице собеседника говорила о том, что она попала в яблочко.
- И это тоже, дитя Аргуса, это тоже… Висячие Сады таят множество секретов. А теперь, если ты не против, позволь мне разделить с тобой свою скромную трапезу…
Тогда, океан или два назад, она еще подивилась, что за чудак был этот Халиф. Тайными тропами в горных пещерах он провел ее вдоль всего храмового комплекса, цветущего оазиса в сердце пустоши, дома дикого, казалось бы, народа. Она узрела все девять чудес Абар’Хавата, сокрытые от взоров любого не-пустынника. Девять ночей провела под вековыми сводами Висячих Садов, не чувствуя ни в чем нужды. А затем, когда она уже начала примерять на себе петлю, чудак Халиф отпустил ее на поруки, да еще одарил своим скакуном.
То стало делом минувших лет, другого мира, не расколотого напополам, не истерзанного неизлечимым проклятием. Но мотивы пустынника оставались для Шани загадкой на протяжении долгих лет, она все искала какой подвох, искала… И не могла его найти. Покоя ей не давало и брошенное ей вслед:
- Все – ложь, Шанияр-Назиф Т’Ар. Все суета сует.

-------------------------------------------------------------

Где начинается жизнь? Там, где загнанное, уставшее создание опускается на камень, чтобы перевести дух и впервые спросить себя: «Кто я? Что я здесь вообще делаю, зачем?». Или там, где в бескрайних водах дремлет крошечное, свернувшееся клубком существо, которое спит и ждет пробуждения, чтобы узреть новый мир во всем его обманчивом великолепии? Сквозь тонкую нить его питают мечты, надежды и великая любовь родителя. Чистый лист будущего разума медленно заполняется тем, что ляжет нерушимым фундаментом личности – тем, что люди называют лучшими качествами. Существуют ли жестокие, невежественные, эгоистичные, слепые родители, предтечи, творцы? Нет, творец не может быть равнодушен к своему творению, есть лишь разные формы любви, разные формы созидания.
Крошечный человечек жмется клубком в чреве матери, сквозь тонкую нить жадно впитывая ее страсти, переживания, боль. Пока это его единственная забота, но он уже видит пред собой великие чудеса, чудесный, щедрый мир, который благоволит ему, именно ему. Случайной судорогой сводит едва сформировавшуюся конечность, она отдается легким толчком в утробе матери. Она улыбается, трепетно прикладывая ладонь к животу. Где-то там, куда еще не успело проникнуть сознание маленького человека, доносится звонкий голосок: «У меня будет брат?». Ему отвечает гулкий, тяжелый, но преисполненный трепета голос экзарха, самого молодого из экзархов: «Да, Парвати. У тебя будет самый сильный, самый лучший брат.» Его твердая, но в то же время чувственная, теплая ладонь касается самых задворок вселенной крошечного создания, которое всей своей сутью, всем своим существом рвется навстречу его скупой, скованной ласке, неуклюжей, но столь желанной. Они улыбаются – рождается человек.
Крошечное создание жмется клубком в чреве матери, сквозь тонкую нить жадно впитывая ее страсти, переживания, боль. Погребенное под дюжиной слоев гнутой, обожженной, расколотой металлокерамики, сквозь тонкую пуповину трещины в рухнувшем перекрытии оно жадно впитывает страсти, переживания, боль матери. Сквозь трещину на чистый лист будущего разума ниспадают густые хлопья снега. Или это пепел?.. Груда искорёженных обломков – мать этого создания, трещина в пластине – его пуповина, вселенский жар, зловоние погребальных кострищ, ядовитые пары каджамита – вот его дремы. Случайной судорогой сводит едва сформировавшуюся конечность – она отдается глухим ударом в утробе матери, когда стертый в кровь, в мясо кулак с силой опускается на одну из почерневших пластин рухнувшей стены. С жутким утробным скрежетом одна из секций осыпается, утягивая за собой соседние, осколками, железом, стеклом впиваясь в плоть своего детища. Вымученный, жалкий детский крик вторит боли матери – под грудой обломков рождается новый человек. Они захлебываются рыданиями.
Этот человек, рожденный и вскормленный таким родителем, очень похож на него. Термостойкая обшивка и металл – искорёженный, испещренный трещинами и жуткими ожогами. Под воздействием невообразимых температур и стойкий мифрил оплавился черной жижей, намертво впиваясь бронепластинами в плоть – теперь они одно целое. Под оплавившимся нагрудником бушует огненная буря, но его не снять, так же, как не снять с человека кожу – только отодрать с корнем, с горелой плотью, с изломанными костьми, вскрыв неприглядную зияющую пустоту чрева, обмотанную вязанкой кровящихся внутренних органов. Мешком дерьма и оплавленных обрубков нервных окончаний. Случайным осколком созданию пробило щеку – сквозь зияющую рваную рану видятся обгорелые, гноящиеся ошметки десны и зубное крошево. Разгрузочный жилет обгорелыми лохмотьями болтается на животе, отслаиваясь ставшими рудиментом ошметками. Осталось только самое важное.
Кажется странным, что у такой злобной хуйни вообще когда-либо было детство, что оно родилось на свет не с ножом в зубах и не прогрызло себе путь наружу сквозь развороченный снарядом живот матери. Что она когда-то любило аккуратные ряды циферок, сосредоточенно водило шершавым язычком по сухим губам, тщательно вырисовывая диких зверей далекого мира на листе бумаги. Не планы оборонительных сооружений, не пути наступления или маршруты патрулей, восстанавливая их по памяти сухими точечками-квадратиками-треугольничками на карте. Человечек – точечка.
Что когда-то она жалась к бедру извечно сильного и в то же время извечно усталого отца, когда старшая вновь ее обижала.

Маленький человек мечтает. Пред ним – чудесные картины. Вот она в великой красоты оранжерее матери, сотню лет, сотню миров назад. Там, где посреди немилосердного края земля породила чудесный сад, равных которому не сыскать. Жизнь бьется вокруг в великолепном танце, феерией звуков, запахов, образов, словно в противовес суровой аскетичности этого мира. За прозрачным гексовидным куполом беснуется буря, подогреваемая жаром жестокой звезды. А она – здесь, в тиши маминого сада. Никто не верил в то, что флора Аргуса приживется здесь, в этой бледной, монохромно-серой почве, пеплом сочащейся меж пальцев, скудной и немилосердной даже к обитателям своего мира. Но у мамы получилось, на радость каждой заблудшей в водовороте звезд душе.
Маленькая Шани сидела на высоком стуле посреди оранжереи и, постукивая копытцами друг о друга, листала книжку. Книжка была сложноватой даже для неглупой девочки вроде нее. Хмурится (она всегда больше хмурилась, нежели улыбалась), вчитываясь в эти «постулаты Света», «кодексы чести» и «заветы предков», ни черта не понимает, но очень старается. В конце концов, это единственная книжка, которую ей когда-либо дарил отец. Поводит веснушчатым носиком из стороны в сторону – семилистник. Пахнет семилистником, ни с чем не спутаешь. Любимый мамин цветок. Рослая фигура отца высится над кустом олембы, он выглядит привычно устало, но в этот раз в его облике читается и плохо скрываемая тревога, казалось бы, чуждая ему.
Экзарх всегда был хорош в деле сражения противников клинком или словесных баталиях с другими мудрейшими, но успокоить жену у него не очень-то и получается:
- Маскировочная система все еще нестабильна и требует отладки. Такие сбои… Могут случаться, - нервно сглатывает экзарх, его массивный кадык еле подрагивает.
- Фарид, делай, что должен. Я верю тебе. Всегда верила, - обычно мягкий, покладистый голос матери спокоен и небывало тверд, но в глазах ее застыли слезы. Но она держится молодцом, как и положено жене экзаркха.
Отец, качнув головой, будто прогоняя дурные мысли, оправил плащ, быстрым шагом направляясь к выходу:
- Я вернусь до заката. Мы с «Мечеными» отладим реактор и.., - он едва удостоил дочь взгляда. Она спешно приподняла книгу, делая вид, что внимательно вчитывается. Так, чтобы отец видел обложку, очень уж хотелось маленькой Шани ему угодить. Тут он и дал слабину, чуть дрогнул голос экзарха. – Все же… На всякий случай собери необходимое, Ирууна. Что бы ни случилось, я… горжусь вами.
Только когда внутренний герметичный шлюз намертво закрылся за спиной отца, мама разрыдалась. Шани была в недоумении – ей казалось, будто бы папа сказал что-то хорошее. Да что там, это был первый раз, когда ей довелось услышать от него что-то такое, а как она старалась, из кожи вон лезла, только бы удостоиться его скупого одобрения. Позже это отдалось еще одним горьким разочарованием, а пока она растерянно отложила скучную книгу, чтобы попытаться утешить мать, уберечь черт знает от чего. Так и замерла в паре шагов от флористки Ирууны, впервые показавшейся ей такой… Старой. И молодой одновременно – такое бывает. Скрестив пальцы «замочком», осторожно, даже отчего-то пристыженно поглядывая на мать, будто бы она чем-то могла ее расстроить. И где вечно пропадала Парвати, когда она была так нужна? Она бы непременно нашла слова.
- Шани, девочка моя, - мама попыталась собрать все свое мужество в кулак. – Найди, пожалуйста, сестру и приведи сюда. А я пока… Подожду.
---------------------------------------------------------------
Самой жуткой ложью, которую Шанияр когда-либо доводилось слышать в своей жизни, были прощальные слова мамы: «Все будет хорошо.» Простушка Парвати тепло улыбнулась в ответ – для нее все это до последнего момента оставалось затянувшейся игрой. Даже когда захлопнулся шлюз тесной капсулы жизнеобеспечения, не предназначенной для двоих, она продолжала глупо улыбаться, но в голосе ее сквозило сомнение: «Все будет хорошо?». Хрупкая капсула, на невообразимых скоростях увлекаемая в чрево огромного корабля нитью гравилифта, дрожала и стонала всем нутром. Возможно, это к лучшему, что до слуха сестры не дошел ответ.
За тройным слоем ударопрочного стекла на цветущий сад обрушивался огненный дождь. Лучший экзарх и худший из отцов провожал взглядом сотни стартующих с площадки капсул – где-то среди них была и та, которой он посвятил свою жизнь, пускай и в своей странной, отчужденно-усталой манере. Сердце его было полно горечи несвершенного, упущенного, даже безвозвратно потерянно, но его мечты и надежды увивались следом за капсулой, тугой, пульсирующей пуповиной гравилифта.
Ибо ничто никогда не потеряно навеки. Даже бессмертный разум рождается и умирает десятки раз, так, что увядание бренной плоти всегда меркнет в сравнении с великим таинством жизни, которая везде найдет себе дорогу.

Скрытый текст

[свернуть]

Мир захлестнуло волной боли, тяжелой, монохромной – не было и единого уголка, где можно было от нее укрыться. Все еще горячий пепел оседал на лице рогатой маленькими раскаленными кратерами, десятки челюстей сомкнулись на изнеможённом теле волчьими капканами рухнувших перекрытий. Едва ли она что-то видела за коростой сукровицы, застлавшей глаза. Отчаянный рывок куда-то вверх, туда, где будто бы был свет, успеха не возымел – тяжелое, неповоротливое, глупое тело было намертво зажато в окровавленные, острые тиски. Ее порыв, кроме того, потонул в приступе мерзкого «булькающего» кашля – казалось, по легким изнутри хорошенько прошлись наждаком разок-другой. Что было недалеко от истины, покуда мелкая металлическая стружка перемалывала ее изнутри.
С тем же режущим слух звуком осыпалась еще одна секция, острый лист обшивки перерубил последнюю пуповину, соединявшую зажатого в тесной коробке человека с внешним миром. Керамическая крошка осыпалось на искаженное гримасой боли лицо, весь каменный мешок заполнил надсадный вой пойманной в капкан какой дикой твари. С перебитыми ногами и раком легких в сто первой стадии. Насколько этот крик был нечеловеческим, настолько же была нечеловеческой эта боль. Такой не могло, не должно было быть. Мозг захлебывался сигналами взбудораженных, истерзанных нервных окончаний, пытался как-то обособиться от них, да куда уж там – сам факт того, что дренейка оставалась в сознании и даже как-то осознавала происходящее вокруг, уже был удивителен.
Сквозь захлестывающее тело волны боли она пыталась прислушаться к своим ощущениям, услышать за этой монолитной стеной хоть что-то. В тесном каменном мешке ее хриплое, надсадное дыхание заполняло все пространство, невообразимо тесное и в то же время бескрайне-ужасающее - едва ли она могла различить что-то дальше вытянутой вперед руки. Раскаленным лавовым потоком сознание заполняли обрывочные образы дня минувшего, но как-то связать их между собой было невозможно. Все, что она могла сказать с определенностью – она одна здесь, в царстве беспросветной тьмы. Шанияр пыталась забыться, отдаться манящей пустоте, но немилосердное пламя пожирало ее плоть почти на глазах – и глаза не сомкнуть. Все происходящее казалось чьей-то злой, неуместной шуткой.
Она была напугана, дезориентирована. Чувствовала себя так, словно каждую клетку ее тела пронзили тысячи огненных игл, захлебывалась жалостью к себе вперемешку с этим жутким кашлем, рвавшим в куски ее внутренности. За ней никто не придет, никто не заглянет под покосившуюся плиту и не вытянет вяло брыкающуюся тушу на свет. Сколь бы жутким не казалось осознание, в нем же крылось и спасение. Никто не увидит ее такой ничтожной, такой беспомощной и жалкой.
Секунды протянулись сквозь Великое Ничто долгими тысячелетиями полузабытия – преисполненное жалости к себе, это огромное создание ревело малым дитем. Ее колотило крупной дрожью, случайным спазмом в приступе кашля выворачивало наизнанку, утренним завтраком вперемешку с ошметками легких. Вместе с тем в новом человеке рождалась новая движущая сила, в сравнении с которой даже злоба отходила на задний план – отвращение, отвращение к себе, скулящей, что какой трогг с коликами в животе, к вонючему каменному мешку и гнусному мирку.
У нее не было и шанса, но это злило больше всего. Обожженные пальцы цепляют одну из керамических пластин, острым краем впившейся в ноги. Тело сводит судорогой, а беспросветную тьму вокруг застилает кровавой пеленой, но это злит еще больше – со злобным скрежетом пластина отходит в сторону, с неохотой высвобождая рогатую из каменного плена. На время.
Жарко, невообразимо жарко. Но она помнит, откуда исходил тот призрачный свет. Скрежеща обугленным нагрудником о стены каменного мешка, она впивается пальцами в покосившейся осколок перекрытия над головой. Грязная брань на языке трущоб мешается в ее дрожащем голосе с жалобным девичьим стоном. Каменная крошка осыпается ей на лицо, соскользнувший с ладоней лист обшивки едва не лишает ее головы – строгая металлокерамическая мать так просто не отпускает ее.
«Ты действительно думаешь выбраться отсюда, дурочка?» - со зловещей, снисходительной лаской спрашивает истерзанный разум. «Да» - робко, будто бы пристыженное своей наивностью, отвечает сердце.
Сквозь извороченное снарядом чрево матери продирается на свет новый человек, стирая ладони в кровь, в мясо, острыми клыками впиваясь в каждый дюйм земли. Обвив ногами обрубок пуповины, с клинком в зубах он невесть зачем прогрызает себе путь навстречу новому миру, преисполненному боли и страдания. Как-то так оно и было в прошлый раз, и в позапрошлый раз, и в те времена, когда ее далекие предки, тогда еще под кустом гадящие и кустом же подтирающиеся (в лучшем случае), страшились каждого шороха вне стен пещеры. Или не так?..

«Когда-то мы жили в горах. Вслушайся в само название – Аргус. Каким еще может быть этот край, кроме как промозглым, скалистым, неприветливым, острыми клыками вековых вершин подпирающий извечно-серые небеса? Рождающий самых злобных сукиных детей Вселенной, с молоком матери впитавших солоноватый привкус крови на губах, терпкий запах погребальных кострищ и первородную страсть к разрушению – о да, эти парни уже разнесли с десяток миров, а ведь мы только начинаем, что бы там Велен не говорил. Кил’Джеден, Архимонд – лучшие из лучших, один другого, мать его, краше. Не знаете вы, с кем связались, муравьи.»

Она едва чувствовала конечности – тело словно принадлежало кому-то еще, но это было хорошо. Кажется, она потеряла сознание, когда выбралась наверх. Сама Шанияр не помнила, как по оплавленной земле доползла до раскуроченного тела смертного, снимая с его плеч походный рюкзак. Вместе с его маленькими смешными ручками, оставшимися висеть в лямках. Как в самом сердце оплавленной груды дерьма обнаружила гномью аптечку в термостойком футляре, как закатала в себя весь анастетик, который он тащил на себе – сраную дюжину кубиков, не меньше.
Маленькая злобная мышца взбесилась, работая почти на пределе своих возможностей, частично вхолостую – тугими, пульсирующими толчками оплевываясь кровью из открытых ран. Рогатая, безвольным мешком кодоева дерьма развалившаяся у ствола горелого дерева, разобралась лишь с самыми критичными, теми, которые смогла заметить. Херня это все. Она знала, что в ее огромной туше столько сраной крови, что хватит на десяток обезьяноподобных смертных. К тому же, ей нужно было спешить. Куда-то. Она не помнила точно, куда, но это определенно было в сотни раз важнее всего, даже ее великанской рогатой жизненки.
Было… Снежно. Огромные хлопья… пепла ниспадали с хмурых небес, застилая джунгли черно-серой вонючей кашей. На сотню ярдов вокруг – одни выжженные дотла деревья, жалкие подобия себя прошлых – величавых, рослых, широких. Теперь - горстка прогоревших спичек, зачем-то понатыканных в землю тут и там. Еще тлеющих местами. Меж них тут и там сновали сумеречные силуэты, маленькими злобными глазками сверливших ее из-под массивных, тяжелых надбровных дуг. Суки. Шанияр попыталась послать незримых призраков полировать растахановское очко, но ее язык едва подчинялся ей, словно на него рыболовным крючком подцепили гроздь аптекарских гирь. Не очень-то внятные проклятия повисли на подбородке бахромой кровавой слюны.
Изувеченное чрево разбитой капсулы темнело неподалеку, в его очертаниях будто бы и вправду читалась оскалившаяся керамическими пластинами пасть. Поскрипывает, постанывает на ветру, свободно гуляющем меж опаленных деревьев-спичек – какую добычу упустила.
Рогатая поймала себя на мысли, что разглядывает труп смертного. Уж сколько покойников повидала, а этот казался ей чем-то знакомым. Ей нужно было немного, хотя бы немного отдохнуть. Кажется, она не отдыхала уже целую вечность.
Маленький человечек сжался клубком. Прогорел почти дотла – и до того он был небольшим, а теперь его голова умещается в ладони. Сквозь пожранные пламенем губы скалятся кривоватые ряды гнилых зубов. Маленький мертвый смертный смеется над ней, заговорщески так лыбится, словно ему известен какой большой и очень смешной секрет. Да, ублюдок явно знает побольше ее. И все равно кажется таким знакомым…
Так или иначе, она пошла. Выбравшись из-под пепла, частично присыпавшего вновь было вскрывшиеся раны, целиком и полностью передав свой разум и свою волю ногам, ставшим вдруг невероятно тяжелыми, неуклюжими, неповоротливыми. Странно, но вели они ее вглубь джунглей, вверх по Назферити, а не на юг, туда, откуда она пришла. Разум зашелся в истерике – как, зачем, почему? Ему пришлось удовлетвориться все тем же пристыженным, тихим ответом сердца: «Так надо.»
«Миротворец» сорок пятого, обожженный, но рабочий, приятно тяготил руку. Не то чтобы глупый кусок железа мог действительно от чего-то спасти, но… До той минуты, пока он не покинул кобуру, ты был одичавшим голозадым засранцем. После – голозадым засранцем с револьвером. Что-то это да значит, даже если снаряд встанет посреди частично оплавившегося ствола. Даже если вся эта херня разлетится в клочья вместе с кистью руки, или если патрон даст осечку.
Она и не заметила, как выгоревший дотла холм сменился первобытными джунглями. Шанияр не знала, куда она бредет, но ее ногам было виднее – воспаленному разуму только и оставалось, что пытаться поспеть за изнеможенным телом, запинающимся, сбитым с толку, напуганным и безмерно усталым.

[свернуть]

[Детки Пикассо]

(продолжение шестой части)

Скрытый текст

«Сраные джунгли. Поносно-зеленый кажется здесь поносно-черным. И наоборот. Топать через джунгли – все равно что взбираться по огромной скользкой лестнице из говна, собранной Древними для каких-нибудь великанов. На кой черт они вообще нужны?
Я скажу. Чтобы гордым детям Аргуса было, что покорять. Дело в том, что Титаны очень любят дренеев. Когда Аман’Тул слышит «Шанияр» у него встает так дико, что его вселенский хер попирает сами основы мироздания. Поэтому он создал джунгли, чтобы самые злобные дети гор ковали здесь свой дух, жрали заживо все, что движется, ползает и летает, трахали здесь друг друга до изнеможения, заполоняя этот дикий край своими ебаными детьми, которые с рождения знают, как правильно резать глотку врагу и с первого взгляда понимают, смертельное ранение у товарища или нет. Чтобы им было, в чей череп всаживать древко испещренного снарядами флага перед тем, как они сожгут дотла очередной мир. Чтобы лучшие из них, те, кого пожрала эта вонючая земля, вознеслись туда, где посреди Великого Ничто высится великой красоты дворец, туда, где заседает Пантеон. Чтобы и после смерти закаленные в адском горниле войны благодарные эредары сторожили покой Титанов от всяких мудаков.
Оглянись по сторонам – так этот край и живет. Не успевает что-то где-то отмереть, как на его догнивающих останках произрастает нечто во сто крат более злобное и живучее. Природа – жестокий учитель, а мы стали очень усердными учениками за тысячелетия битв.»

Дикая листва впивалась в огромного железного дровосека, прогрызающего себе путь сквозь джунгли. Обвивала его ноги корнями деревьев, немилосердно секла листьями измученную плоть, раз за разом вбивала на колени, в мокрую листву, в тягучую красную глину, в дерьмо. Под молчаливое одобрение жмущейся по теням лесной братии.
Шанияр несколько раз теряла сознание. Когда она в очередной раз пришла в себя, лицом в какой-то вонючей, мокрой пизде, пред ней предстала одна из тех теней, следовавшая по пятам за ней с самого начала. Рогатая пыталась не терять ее из вида, барахтаясь в глине в попытке встать на ноги. Но «тень» и не думала скрываться, с состраданием, казавшимся оскорбительным, следя за каждым движением дренейки.
Тролль, мужчина. Старик, сгорбленный, опирающийся на кривоватый посох. Его лицо неподвижно, но глаза смеются, устало, болезненно, словно все это он уже когда-то видел. Недвижимой колонной он высится в двух-трех метрах, не бежит, но и не делает и шага навстречу, молча смотрит.
Его сострадание улетучивается из его дряхлого тела сквозь пулевые отверстия, одно, другое, третье, прошивающие его насквозь, мешая кровь, ошметки костей и выделения трухой. Он оседает на землю у покосившегося троллиного обелиска, подернутого мхом. Продолжает смеяться, одними глазами, жалобно и будто бы даже благодарно. Перед тем, как его голова превращается в жуткую мешанину из крови, лицевых костей, черепных жидкостей, выбитых зубов и рваных тканей. Его кожа вытягивается, кажется ненастоящей, отлитой из воска, в то время как разнесенная в клочья половина черепа – самой что ни на есть реальностью.
«Миротворец» в руке Шани все еще оплевывается короткими, злобными щелчками в изрешеченное тело тролля, повинуясь почти механическому, иступленному движению кисти, а рогатая уже следует мимо, едва ли придавая этому происшествию какое-то значение. Выстрелы тонут в разразившемся грохоте полночной бури. Все вокруг застилает сплошной пеленой проливного дождя, пришедшего словно бы из ниоткуда. Гребаные джунгли.
Она продолжает продираться вперед нехоженой тропой. Пытается думать о чем-то приятном. Пред мысленным взором предстает райский сад далекого, безмерно далекого мирка. Мама, флористка, подчинившая себе маленький уголок Светом забытого края. Она тепло улыбается ей, Шани, перелистывая страницу древней книги. Интересной. С картинками. Правой рукой мама тепло поглаживает дивной красоты волосы малютки Шани, левой – от бедра отстреливает из «Миротворца» фел-орков, потоптавших ее чудные цветы. Это неправда. Так никогда не было.
«О чем-то приятном, дьявол,» - одергивает она себя заплетающимся языком, балансируя на грани сознания и забвения.

----------------------------------------------

Она снова в древнем Аукиндоне. Там, где великой силы разум наару, забытый, потерянный, покоится в бесконечной дреме на останках древнейшей машины, одного из редчайших даров Титанов. Или слово «дар» лучше поставить в кавычки?

Скрытый текст

[свернуть]

Ее разум раздирает в клочья беспрестанно расширяющееся Ничто, мириады мириадов светил увлекают ее в свою вселенскую свистопляску. Мысленный вой пронзает мироздание тугой волной, от Треугольника до Близнецов, усиленный великой мощью Универсального Конструктора. Шанияр тонет, захлебывается давящей Бесконечностью – и для неподготовленно бессмертного нет испытания тяжелей, быть везде и нигде одновременно.
«Почему?» разносит ее вопль по самым темным уголкам вселенной. Он привлекает внимание другого разума, не в пример более великого, мудрого, цельного. Всей своей тысячелетней мощью он обрушивается на истерзанный рассудок потерявшейся меж звезд Шани, легко считывая все, что когда-либо знало, чувствовало, о чем когда-либо мечтало ничтожное создание. Он мог бы развеять ее с солнечным ветром одним лишь мысленным усилием, обрубком усилия, но… Оно забавляло его. Великим океаном он объял всю ее суть, впитался в ее кожу, поселился в ее глазах, оперируя при этом одной зиллионной частью своего сознания.
- Зачем? Давай я покажу тебе, что твои создатели хотят сотворить с тобой.
Водоворот светил он смахнул с темной материи сущего одним мановением руки, чтобы брезгливым движением устлать монохромно-черное полотно новыми – испуганный, растерзанный разум Шанияр спешно пытался объять новый порядок. Это оказалось… не в пример легче.
Считанные доли секунды ушли на то, чтобы она, следуя сетью, объявшей все мироздание, постигла несколько основных законов, на которых оно строилось. Бесконечность более не давила на нее тяжким грузом – наоборот, подчиненная единым законам, она оказалась предсказуемой, словно написанной под копирку. Частности разнились, но главное оставалось главным – от тех миров, где древнейшие механизмы высились над ледяными пустошами, до тех, где они покоились в бушующих потоках раскаленного жидкого камня. Молчаливые механические стражи Цикл за Циклом охраняли их вековые своды в преддверии той секунды, когда величайшая сеть оплетет все сущее, воцаряя торжество Порядка во вселенной. Смертные расы обожествляли эти механизмы, возносили тысячи тысяч хвалебных молитв своим создателям, покорно склоняясь перед ними – вся Вселенная пела в унисон с великим замыслом Пантеона, с каждым Циклом приближавшегося к тому заветному дню, когда будет низвергнут последний основополагающий закон мироздания, когда Бесконечное перестанет быть бесконечным.
Ее спутник, второй разум, не спешил торопить события – он дал Шанияр восхититься этим образом, насладиться тенью его былого восторга, вычленить каждую частность и рассмотреть со всех сторон. Этого было достаточно, чтобы начать сомневаться.
Секстет. Необычайно вытянутое звездное скопление. Так его называли предки, едва научившиеся прямо ходить и начавшие поглядывать на звезды. Шестой рукав, Светом забытый мирок, тончайшая атмосфера, дом причудливых аморфных созданий, делающих первые попытки покинуть пределы родного мира, который через одну десятую полноценного Цикла столкнется с каменным шаром-иномирцем, с которым они делят орбиту. Шани уже видит этот день наяву – за считанные мгновения прогорает метановая атмосфера их родного мира, смешавшись с кислородной смесью планеты-побратима. Предвидели этот день и мудрейшие низшей смертной расы, но их попытки покинуть родной мир раз за разом обращают в прах те, в честь кого они возводили величественные храмы и алтари – механические стражи.
Апофеоз. Второй и последний рукав скопления. Цветущий мир-сад, чьи обитатели осмелились ступить в сторону с заранее проложенного для них эволюционного пути, приблизившись к пониманию первородных процессов, темной материи, инструментария Титанов. Те бессмертные, которых они обожествляли как своих правителей, низвергли на их головы саму землю, аркану, пламя, время, которые они были призваны контролировать. За гордыню некогда величественная раса поплатилась всем – когда утихла буря, разорвавшая на части их маленький мирок, изувечившая, изменившая его до неузнаваемости, жалкая горстка выживших вновь начала свой путь с начала – с колеса. С первых паровых машин. С безостановочной грызней за горстку оставшихся минеральных ресурсов, показавшейся столь чуждой их предтечам, победившим и голод, и войны, и проклятие плоти.
Чем дальше – тем больше таких примеров, мир за миром, скопление за скоплением. Может – иллюзорный образ, а, может, и вправду альтернативное развитие мироздания, лишенное важнейшего элемента?
- Смешное маленькое создание. Ты думаешь, что я тебя обманываю. Ты льстишь себе, ничтожество. Ты просто первая, кто отважился спросить. Смотри дальше.
Наконец, вековая доктрина была опровергнута – более никакого развития. Там, где Бесконечность подпирала само Ничто, крепко-накрепко легли швы тугих арканных потоков, связанных единой сетью сквозь мириады миров. На мгновение, Цикл-другой, все сущее застыло в стазисе… чтобы спустя великое множество Циклов с момента Начала, наконец, приступить к завершающей стадии замысла.
Вселенная разорвалась колоссальными объемами энергии, струившейся сквозь сеть. В последнем броске целые звездные скопления обращались мириадами сверхновых, выплескивая непомерное количество энергии вдоль проложенных творцами каналов – в немилосердном вселенском пожарище миры прогорали за доли секунды, но ни капли их некогда хаотичного биения не пропадало, все становилось частью целого. Последней агонии беспорядка перед тем, как весь жар звезд пребудет в равновесии. Отсчитывали свои последние секунды древнейшие механизмы, транслировавшие тугие потоки некогда-материи сквозь долгие световые годы, чтобы спустя мгновения быть погребенными в ярчайшей из вспышек, покорно склоняли головы их механические хранители, покорно склоняли головы их смертные рабы.
Они… гасли, одна за другой. Покуда все мироздание не потонуло в пугающе-жуткой тишине Сингулярности – одной ужатой до точки всей энергии вселенной. Неимоверно яркой и горячей, но умещавшейся на ладони крошечной песчинкой всеобщего равновесия. Здесь было невообразимо… Тесно. И глухо – ни единого сигнала не пробивалось сквозь холодную пустоту, вгрызавшуюся в кожу. Сверхвосприятие обернулось против нее самой – сознание иступленно пыталось объять хоть что-то за пределами Начала, но все тщетно – мрачное, холодное Ничто простиралось повсюду. Бесконечность на коленях, униженная, растоптанная, отчаянная.
- Ты спрашивала, почему. Теперь ты видишь, - в голосе его спутника больше не было первородной ярости, пренебрежительного высокомерия и разрозненных флюидов безумия. Но вековая тоска.
- И как нам сражаться с бессмертными?
Ответ не заставил себя ждать, здесь, где величайшему разуму более не было нужды концентрироваться на мелочах:
- «Бессмертными»? На тебя действует проклятие плоти, да. Но это фикция, мусор, которым они надеются держать тебя в узде. Твоя энергия, твоя воля и твой разум – вот, что действительно важно, вот, что они пытаются у тебя отобрать в первую очередь. «Смерть» - это уловка для слабых духом. «Смерти» нет. Одним фактом своего существования ты уже опровергаешь все их доктрины.
- Значит, нам стоит прибегнуть к их методам – жечь, лгать, подчинять?
- Нельзя смотреть на эту битву так ограниченно – ей нет ни конца, ни края. От тебя самой не зависит ничего, маленькая Шани. Легион был, есть и будет, так же, как и Пантеон. Никто не заставляет тебя выбирать сторону. Сложные системы, как твой разум, подвержены непредсказуемым изменениям за счет малейшего изменения обстоятельств. В этом и есть прелесть свободного разума, это и есть основа теории хаоса.
Холод пробрал Шанияр до самого нутра. Здесь было невообразимо холодно. Почуяв ее слабость, Разум будто бы смилостивился. Он трепетно объял маленькое создание. Перед тем, как все сущее потонуло в ослепительно-яркой вспышке разорвавшей Ничто Сингулярности, рождающей новую вселенную, на самой периферии восприятия до ее слуха донеслось усталое, ласковое: «Да будет свет».

Скрытый текст

[свернуть]

Холод и вонь пробрал Шанияр до самого нутра. Стоило угаснувшему было сознанию вновь вернуться в истерзанное тело, она едва не захлебнулась в грязной луже запаха кодоевой ссанины. Берег реки. Назферити. Кхель, как же далеко она ушла в джунгли. Вокруг по-прежнему бесновалась буря, за сплошной пеленой дождя едва можно было различить что-то дальше двадцати ярдов.
Невероятно хотелось пить. Переборов отвращение и брезгливость, Шани склонилась над воронкой в песчаной косе, жадно глотая вязкую, отдававшую гнильцой воду, в которой, к тому же, наверняка обитала колония каких-нибудь не видимых глазу паразитов. Плевать. Захлебываясь кашлем, она делала глоток за глотком – кажется, огромное создание могло бы опорожнить разом половину реки, если бы…
Если бы очередная вспышка молнии не выцепила из рева бури, извечной темноты четко обозначенный силуэт, метрах в пяти, не дальше. Человек, мужчина, вооружен. Истрепанный, грязный штормградский лев отсвечивал благородным серебром во вспышке, перед тем, как все сущее вновь кануло во мрак. Страшно. Кто бы мог подумать, что этому нелюдимому порождению Искривленной Пустоты, как когда-то ее окрестил Бераскона, вообще может быть страшно?
Страшно должно быть обезьяне, укутавшейся в вымокшую насквозь накидку на манер пончо-дождевика. Оставленному товарищами здесь, в самом сердце бури, на ненужном посту, на который никто никогда не нападает. Вода паутиной струек сбегает вдоль пол широкой кожаной шляпы, затекает за шиворот, вода, вода, повсюду сраная вода. Бранится сквозь зубы, без особого усердия оглядывая тенистые джунгли за песчаной косой. Пытается прикурить, да куда уж там. Дуло потрепанного карабина, беспечно болтающегося у бедра, смотрит в песок из-под плаща.
Мрачное торжество мешалось в Шанияр с первородным страхом. Копыта вязли в мокром песке, каждый шаг навстречу человеку отдавался новым приступом боли, выходил неказистым, неуверенным. Не будь чертового ливня, на шум сбежались бы посмотреть все курценовы шавки – и пьяная в усмерть стальгорнская бригада громит кабак потише. Она и не таилась, покуда человек стоял к ней спиной, но спешила подойти как можно ближе. Страшно. Стертые пальцы сдирают с шеи толстую металлическую нить с задорно позвякивающим жетоном. Опаленную, почерневшую, едва ли не с наслоившейся поверх плотью. Бесполезная железка соскальзывает с нити под ноги, в то время как Шанияр оборачивает струну вокруг кисти, плотно сжимает в кулаке.
Штормградец в паре шагов – его широкая, по меркам смертных, спина, кажется чем-то неестественным, ненастоящим, самой рогатой ситуация кажется фантастической, пугающей – как он умудрился ее проглядеть?
Оставив тщетные попытки закурить самокрутку, человек, выругавшись, отбрасывает ее в песок, медленно так, вальяжно, словно нехотя оборачивается через плечо, под плащом опуская руку на цевье карабина. Мир взрывается ослепительно-яркой вспышкой, которая пугает их обоих до одури – за считанные мгновения до того, как на землю обрушивается грохот небес, они успевают разглядеть друг друга.
Испещренное морщинами лицо смертного навеки отпечатывается в памяти дренейки. До мельчайшей детали, от первобытного ужаса во взгляде до последнего мрачного осознания неизбежного. Он боится, он еще не знает о величайшем обмане. Ему простительно.
Свист рассекающей наэлектризованный воздух проволоки режет слух и сквозь шум грозы. Раскаленная нить впивается ему в лицо, уродливым рваным шрамом раскраивая его на две половины, вскрывая носовую перегородку брызгами крови, выбивая глаз, рассекая губы. Истошный вопль штормградца тонет в грохоте разгулявшейся бури, он падает на землю, обделывается от боли, едва ли видя перед собой что-то, кроме мокрого песка и фонтанирующей крови. Он пытается звать на помощь, но на спину ему опускается тяжелое колено, а горло вмиг стягивает стальной нитью. Наконец, он находит покой, когда с жутким хрустом гнущихся хрящей и сорванных позвонков его голова отсоединяется от тела.
Тихо, вдруг стало пугающе тихо. Буря утихала? Нет вроде бы. Но словно отступила за незримую стену апатии.
Этот бросок стоил Шанияр значительных сил. Нужно было передохнуть. Утереть воду, кровь, сажу с лица, отвести за рог грязную, провонявшую мертвечиной и серой копну волос. Силясь сдержать новый приступ кашля, она задрала плащ штормградца, небрежно срывая заклепки на подсумках человека, выворачивая наружу их содержимое. Записочки, книжечки, скляночки, россыпь патронов, простенький жестяной символ Святого Света. Странно, но теперь, когда их владелец, этого вороха маленьких солдатских вещиц, безвольными двумя сотнями фунтов дохлого мяса лежал на песке, весь этот хлам вдруг показался дренейке чем-то запретным, почти сакральным. Словно… Ты заберешь одну вещицу – и этот старый хер будет являться тебе в кошмарах, трахать твою сестру и изводить тебя до умопомрачения.
На грани которого она всегда балансировала.
Выругавшись сквозь зубы, великим усилием Шанияр все-таки поднялась на ноги, ограничившись карабином штормградца, обернув его обрывком выцветшей накидки. Без страха, но с гнусненьким таким предчувствием она ступила в неспокойные воды Назферити.
Сознание иступлено выло: «Куда ты идешь? Тебе не перейти эту реку. Вот тысяча и один довод в пользу этого.» Сердце скромно отвергало их, на каком-то своем, плохо вербализуемом уровне чувствуя шаткую твердь под ногами. Здесь был брод. Здесь должен быть брод, даже если его нет.
Десятки злобных речных тварей впились острыми зубами в ошметки плоти, обгорелые останки поножей. Или ей просто показалось? Течение так и норовило увлечь за собой самоуверенного человечишку, а капли, разом ставшие свинцовыми, немилосердно хлестали ее по лицу, но Шанияр упорно шла вперед, ступая вперед тропою сердца, пока еще неосознанно. Воды было неимоверно много – она дышала водой, едва различая, куда ступает. Отчаявшийся разум тщетно пытался осознать себя в этом беспросветном мраке – не оступилась ли она? Не свернула ли с пути, сбилась, бредет навстречу своей погибели? Но все смешалось. Вода подступала все выше, уже касаясь подбородка. Шанияр давно выронила карабин на поживу речной твари, отчаянно пыталась удержаться на ногах.
Продираясь сквозь извечный кошмар, она потеряла счет времени и пройденному пути. Когда сквозь пелену дождя начали проступать очертания берега, она не сразу и приметила их, волоча непослушное тело сквозь долину смертной тени, на грани сознания и гнилостного, сладковатого забытья илистого дна. Зашедшееся барабанным боем сердце молило изможденную плоть об одном: только бы его хватило еще ненадолго, совсем на чуть-чуть. На том берегу высилась хижина на сваях, покосившаяся, неказистая, игрушечная. Будто бы – несколько шатров. У самого берега – наполовину притопленная в воду бамбуковая клеть. Кажется. Шани уже не помнила.
Мысли ее были обрывочны, по-детски чисты и наивны: «Опять больно. Как же я устала. Совсем немножко – будет глупо, если все это зря.»
Нужно было выйти из воды. «Зачистить» спящий лагерь, пока была возможность. Но она бы скорее выползла на влажный песок выброшенной на берег рыбиной. Там же все бы и закончилось. Нет.
Из последних сил она добралась до клетки, впившись в решетку обессиленными руками. Повиснув на ней, что на распятии. Было хорошо. Ее колотило дрожью, из жара бросало в холод, зубы отбивали чечетку, но биение сердца успокаивалось, каждый удар чуть запаздывал за предыдущим. Но это не страшно. Она чувствовала себя заблудшим сыном, спустя долгие годы вернувшимся домой, туда, где его изо дня в день ждали, трепетно храня в первозданном облике все, что было ему дорого.
Сквозь прутья решетки на нее смотрела маленькая девочка, та, которая любит математику, книги и сестру. Россыпь веснушек по щекам, дивной красоты волосы, которые и сейчас казались прекрасными. Она не узнала Шанияр – и немудрено. Кажется, она плакала, вцепившись маленькими синими ручками в дверь клетки, глотая воздух и силясь удержаться над водой. Шани плакала вместе с ней, впервые за… Черт знает, за сколько лет.
Изнуренное тело взревело в последнем усилии – хлипенькая, подгнивающая дверца поддалась, с хрустом рассыпаясь трещинами. Рогатая вновь налегла на клетку, заметно накренившуюся. Оплевываясь водой, кровью и плохо различимой бранью, сорвала дверцу с корнем, едва не потеряв равновесие. Девчонка в клетке жалась в дальний угол, с ужасом следя за Шани. Когда дренейка попыталась вытащить ее… она ужаснулась сама.

[свернуть]

[Nymph]

Опечатки

Ты просил) Что замечаю, то и кидаю. Правда, в прологе и в 6 не особо всматривалась.

Стоило угаснувшему было сознанию вновь вернутся в истерзанное тело,

Вернуться.

Не на страницах, не на устал

Кака талая вода собирается у кромки недостаточно высокой плотины.

колесницы и сталь, о то

[свернуть]

И-и-и... Мне снова не удается дочитать Т_т Но одно я поняла точно: я не хочу писать коммент. Слишком много мыслей и впечатлений. Хочу рассказать. И вообще пообщаться.

[Детки Пикассо]

(продолжение шестой шасти)

Скрытый текст

Та девочка, что была в клетке, она куда-то пропала, за считанные мгновения – стоило Шани отвести взгляд. На ее месте была другая. Все вроде бы было на месте – и чертовы веснушки, и коротенькие рожки… Но Шанияр отчего-то была уверена в том, что это кто-то другой. Что какая-то незримая великая сила в последний момент вновь решила сыграть над ней злую шутку. Эта девочка не любила математику и шоколад. Черт, она и сестру-то никогда не любила. Она родилась на свет такой, уже написанной книгой, скучной и без картинок, да еще и с заранее известным концом. С зияющей пропастью в щеке, на которой повисли ошметки десны и зубное крошево. С еще большей пропастью в душе, но добрым запасом едких чернил в заднице. Они узнают и не узнают друг друга одновременно – жуткое осознание алмазной пулей вскрывает их черепа. Оскалившись кровавой ухмылкой, девочка звонким голоском произносит:
- Нет. Больше не будет «хорошо». Больше ничего не будет по-прежнему.
На Шани накатывают новые спазмы – ее колотит в кашле, выворачивающем наизнанку. Она держится за клетку, чтобы не потерять равновесия, а забитый, испуганный разум ее рвется, опадает шелухой на водную гладь. Это неправда. Такого никогда не было.
Буря в тропиках утихает так же быстро, как и приходит. По пояс в гнилостной воде, дренейка ревет навзрыд – сквозь ее пальцы песком утекают потерянные миры. Она простояла так… Минуту? Час? Ровно до того момента, как чужой оклик вырвал ее из оцепенения.

Человек, мужчина, вооружен. Метрах в пяти, не дальше. Она не слышала, не помнила, что он ей кричал. На молодом, едва подернутом щетиной лице – застарелый рваный шрам. В глазах – неподдельный ужас. Ему простительно – он не знает самого большого обмана. Или, может, только что он увидел самую дикую хреновину, которую ему только доводилось видеть в своей жизни. Обмочился так, что даже убить тебя боится – настолько жутко ты выглядишь, словно только что выбрался из развороченного снарядом живота матери. С острым клинком в зубах.
Подрагивают пальцы на оружии, смотрящем аккурат в живот дренейке. Потеют обезьяньи ладошки. В предрассветных сумерках она, исподлобья оглядывая наемника, различает все до мельчайших деталей. Тоненькие ручки, аристократично-бледная, длинная шея. Печать дегенеративности на лице, пара жестяных жетонов на груди – до буковки. Боится и жестом спровоцировать огромного рогатого демона из преисподней, ажно поджилки трясутся.

Скрытый текст

[свернуть]

И тут к ней приходит осознание того, что весь ее путь по дороге из желтого кирпича был устлан сюда, к этому Светом покинутому месту, смердящему сфинктеру географии. К этому крестьянскому сынку с папиной винтовкой в руках. Крошечными яйчишками, которые едва начал покрывать пушок. И к ней, наконец, приходит покой. Эта могильная отрешенность во взгляде, жуткая косая полуулыбка обожженных губ пугает его еще больше.
Весь ее путь.
С того самого момента, как первые, пока еще плохо сформированные образы, коснулись рождающегося сознания на самой периферии восприятия. Чьей-то крепкой, чуткой, большой ладонью.
Как перелистнулась последняя страница ее первой книги. «Когда-то мы жили в горах». С того момента, как тихий, любящий голос прошептал в ночи: «… и все было хорошо».
Как две испуганные девочки в содрогающейся всем своим нутром капсуле устремились в неспокойные небеса пустынного мира, в чрево монструозного корабля-носителя. Когда молодой экзарх проводил их с земли святым знамением, с отчужденным спокойствием ступив в самую гущу битвы, подняв на копье не одного врага. Он раскрыл обман, встретив свою «смерть» без страха в душе. Он уже был бессмертен, покуда его имя оставалось самым сокровенным для двух душ, покуда он был главным мужчиной в их жизни.
Как чуткие губы повторяли слова святой клятвы виндикатора. Как мягко лег на плечо клинок магистра Аурелиона: «… да будет так и во веки веков». Как запело сердце перерожденного человека.
Как вмятая в грязь накидка со святым символом осталась лежать посреди мрачных вековых сводов Аукиндона, поверх изувеченного тела сестры.
Как подмигнул ей рыжеволосый капитан «Зеркального», поигрывая причудливой ве-ве Самеди на литых мышцах. Как нахмурилась дренейка со всецветной кровью, прижимая копье к бедру. Как шутливо отсалютовал мертвяк-иномирец, поигрывая металлической челюстью.
Все это было на самом деле. И все они бессмертны, каждый по-своему. С самого первого вздоха то тех жалких мгновений, что разделяли человека умирающего и человека рождающегося, ничто не было напрасно. Ей не было страшно.
«Миротворец» был пуст, она хорошо это помнила. Но ей нужно было мягко опустить ладонь на потертую рукоять. Лоснящуюся теплом и приятной тяжестью. Стремительным рывком обнажить оружие, полыхнувшее в предрассветных сумерках ярчайшей световой трассой, едва боек опустился на стрелянную, казалось бы, гильзу – она просвистала у самого уха перепуганного в усмерть человека.
На грудь ей обрушилось с десяток тяжеленных наковален, вскрывавших плоть, рвавших в клочья доспех и кость… Или чья-то рука осторожно подтолкнула Шани назад, в объятия тихой, спокойной реки смерти?
Сомкнулась ли она над ее лицом вонючей зеленоватой жижей или тихо подхватила за плечи, унося с собой в далекие земли, где горы и холмы? Какая, в сущности, разница.
Чьи-то чуткие губы коснулись ее изувеченной щеки. Две золотых монеты для паромщика легли на веки с короткой молитвой. Кажется, это был ее голос. Зачем она вновь обращалась к тем силам, в которых давно отчаялась?

Скрытый текст

Повторюшки - это не баг, это фича.

[свернуть]

Для начала, пожалуй, стоит спросить, откуда в нас берется зло. Приходит ли оно извне или тихо спит внутри каждого из нас, поджидая подходящей возможности, чтобы пожрать нас с головой? Говорят, будто бы природа жестока. Будто все мы, смертные, верные рабы ее, прилежные ученики, не более, чем производная несовершенного мироздания. Что каждый из нас рожден с заложенным в него «потенциалом зла», вековым инстинктом, побуждающим нас проявлять жестокость, эгоизм, собственничество. Обстоятельства лишь вскрывают эти проявления, но не являются движущей, первородной силой.
… но видели вы хоть раз по-настоящему жестокого ребенка?
Когда вы бы хотели, чтобы ваша маленькая девочка, которая любит сестру, сладкое и математику, узнала о том, что жизнь полна страданий, что страдание есть синоним бытия? Что вторично все, за исключением твоего умения и готовности бить, кусать, выгрызать с плотью свое место под солнцем, считать секунды, считать деньги, считать патроны? В каком возрасте лучше об этом узнать?
Ни в каком. Возможно, потому что это неправда.
Возможно, потому что тот, чей срок отмеряет вращение родного мира вокруг светила, хочет верить, отчаянно верить в то, что это не так. Возможно, потому что начало созидательное всегда будет отражением, братом-близнецом деструктивного, ибо в них истинное бессмертие, сколько бы там тебе не отвесили создатели секунд, часов, тысячелетий.
Возможно, потому что тем, кто играется мирами, звездами, туманностями, им и вовсе наплевать на миры, звезды и туманности. На самом деле они борются за «смертные» души, и горе тому, кто падет в крайность. Потому что истина, как водится, где-то между. Там, где схлестываются в нас два величайших начала, две сильнейшие движущие силы вселенной.
И даже если все это неправда, если начинаем мы все не девственно-чистым листом, податливым для любого внешнего влияния, то у нас все равно остается возможность поворачивать вспять, пересиливать и побеждать любые обстоятельства. Возможно, даже закрывать на что-то глаза, прощать миру его несовершенство. Ведь даже всезрячему иногда стоит побыть немного слепцом. Прислушаться не к выверенным до сто пятого знака после запятой подсчетам, но к тому, что тихонько нашептывает чертова всесильная мышца.
Я не знаю, но… Возможно, это и называют верой. Не дающей нам потеряться в водовороте звезд.

Скрытый текст

Повторюшки - это не баг, это фича.

[свернуть]

«Когда-то мы жили в горах.
Воздух там был чист и свеж, а сквозь водную гладь наших озер можно было различить каждый камешек на дне. Это был большой зеленый дом для существ крупных, величественных, благородных. Он никогда не был жестоким или злым – у него был свой характер, как у каждого из нас. Но ни разу он не вынуждал мой народ идти против своей воли, никогда не подталкивал нас к тому, что было противно самой нашей натуре.
Вслушайся в само название – Аргус. Разве может он быть краем мерлзым, серым, беспощадным? Он великолепен. Если бы каждый мог увидеть его таким.
Я была там недавно – разговаривала с ним. Мы с отцом охотились в вековых лесах Хаалы. С сестрой супили в девственно-чистые воды Большого Разлома. С матерью мы нашли ту книгу, которую она когда-то читала мне под мерный гул переборок Экзодара.
А еще я встретила маленькую Шани. Она узнала меня и очень много всего спрашивала – мы говорили и говорили, пока на небосклон не взошли Близнецы. Она попросила меня быть осторожной в моих странствиях и сказала, что никогда меня не забудет.
Мне трудно в это поверить, порой мне кажется, что я все это придумала, но…
Когда-то мы жили в горах».

Скрытый текст

Крошечное создание жмется клубком в чреве матери, сквозь тонкую нить жадно впитывая ее страсти, переживания, боль. Погребенное под дюжиной слоев гнутой, обожженной, расколотой металлокерамики, сквозь тонкую пуповину трещины в рухнувшем перекрытии оно жадно впитывает все это. С утробным ревом осыпающейся секции еще не рождённый человек делает первые тщедушные попытки осознать себя. Со свистом, хрипом тяжелый смрадный воздух наполняет легкие – содрогаются впившиеся в плоть оплавленные пластины нагрудника. Стертые в кровь ладони трепетно ощупывают холодную твердь каменного мешка. Сквозь трещину в рухнувшем перекрытии маленький нерожденный человек поднимает взгляд на звездное небо. Еще одно невозможное, непреодолимое препятствие – уж сколько их было? Человек знает, что все непременно будет хорошо. Даже если все будет плохо.
Скрежеща обугленным нагрудником о стены каменного мешка, рождается человек.

[свернуть]

[свернуть]

[Детки Пикассо]

(продолжение седьмой части)

Скрытый текст

Алиса отказался. У него была какая-то долбанутая фобия насчет того, что якобы ранение в живот легче переносится на пустой желудок. Сехмет, которая знала по себе, что разницы никакой, и так, и эдак будешь визжать, как сучка, его предубеждений не разделяла:
- Беф а ля мод, альтеракский бри и «Шато Довиль» на пятый столик, пожалуйста. И не забудьте салфеточки. Господа снаружи изволят жечь-с дерьмо, - Шани указала хвостом в направлении наспех сколоченных нужников, вокруг которых уже околачивалась «говеная бригада» с ведрами, лопатами и канистрами. Смотри-ка, а ей в свое время и грязной повязки не выдали, не то что маски. Счастливчики.
Шеветта звонко рассмеялась, вновь прильнув к лоснящейся от пота темной коже дренейки, запуская руку ей в карман брюк, где, как она знала, наемница прятала леденцы. Скользнув взглядом по циферблату ручного хронометра, Шанияр послушно сделала вид, будто ничего не замечает.
«Ремнем бы ей да по заднице.»

Скрытый текст

[свернуть]

Ливень, наконец, утих. Он мог бы стать долгожданным душем, заветной халявой, чтобы прямо всем лагерем повыскакивать из блиндажей, да с мылом и мочалкой в обникмку, не зстань он ее в полном обвесе, топающей через джунгли. Так еще и Алиса, сука, всю дорогу до Разлома не затыкался, мол, все, суши весла, сезон дождей неделей раньше. Полгода, считай, без солнца. Заткнулся, слава Древним, как отступил назад, на дистанцию. И ливень тоже заткнулся. А Сехмет, как обычно, шедшая в авангарде с мачете наперевес, как-то привычней было винить черножопого ублюдка в том, что накликал на ее голову и дождь, и сыреющие в бандольере патроны, и вообще свою гнусную рожу. Тот, конечно, ни в чем не был виноват, кроме того, что родился, но иметь какой-либо вменяемый объект ненависти было все же приятней, нежеди проклинать судьбу или собственную глупость – как на парад вырядилась, сука. Полный комплект.
Оглянувшись через плечо, Сехмет не сдержала довольной улыбки. Предусмотрительно не срубленная ею ветка хлестко вдарила Алисе по роже. Будет внимательнее в следующий раз. Отчего-то мысль о том, что дитю вонючих тоннелей ночной переход доставляет немногим больше, чем ей самой, умерил ее гнев. Он боится же.
Безлунные ночи Шанияр не любила, а уж безлунные ночи в Тернистой – тем более. Так что к своей наблюдательной позиции они добирались медленно и осторожно, даже по меркам неторопливой дренейки. Тропу она выбрала более-менее хоженую, что одновременно было ее недостатком. Пару раз они останавливались, вслушиваясь в шум ночных джунглей – стрекот и писк мелкой кровососущей живности, стук опадающих с листьев капель воды, журчание ручья, вдоль которого они шли. Коль скоро ни хрена не видно, отчего бы и не послушать. Один раз наемнице показалось, будто бы она услышала ружейный выстрел неподалеку. Впрочем, ей никогда ничего не «кажется» - она действительно слышала, как сухо «хрустнул» мушкет. Где-то поблизости отирались другие патрули, и следовало быть осторожной. Ну ум сразу же пришла связка пароль-отзыв, но она так и не понадобилась. Они с Алисой еще немного посидели по кустам, но к ним так никто и не вышел.
«Вот и славно,» - подумала дренейка, давая Алисе отмашку «выдвигаемся».
А во второй раз она задержала его, выставив кулак, просто потому что тот опять начал скулить. В кромешной тьме тот, конечно, сигнала не увидел, налетев на нее сзади, за что удостоился звонкой оплеухи (Шани его почти погладила) и крепкого солдатского словца, одного из тех, которых она нахваталась в Седьмом Легионе.
Но заткнулся сразу же – и на том спасибо.
Вдоль ручья они, наконец, вышли к реке – одному из ответвлений Назферити. Они, не таясь, вышли к холму, поросшему низким кустарником – наблюдательному пункту, облюбованному картелевскими наймитами. Их никто не окликнул, часовых нигде не было видно – это был дурной знак. Так что они с Алисой разделились и зашли на холм с двух сторон – Сехмет считала, что нельзя быть слишком осторожным.
Худшие опасения не подтвердились – судя по всему, предыдущий патруль просто не дождался их (а наемники должны были подойти к вечеру, если бы не чертов ливень), и, в привычной для этих горе-вояк манере отправился обратно к форту другой тропой, хлестать самогон и мять мясистых телочек. Оставив свой наблюдательный пост.
Тупые скоты.
Наверное. Сехмет саму разрывало надвое ее презрение ко всякому непрофессионализму и осознание стратегической бесполезности этого пятачка твердой земли у черта на рогах. Слишком удален от форта, слишком близок к Треугольнику, сплошь открытый, простреливаемый со всех сторон – отсюда если кого и углядишь, то сам недолго останешься незамеченным. И пущенную сигнальную ракету вовсе не обязательно заметят в Ливингстоне, в такую-то погодку – только раскроешь свою позицию для любой гадины со ржавым мушкетом. А если и заметят, то скорее свои задницы будут спасать.
Приятного, в общем, немного – бездымная печка, выдолбленная в камне, припрятанные остатки рисового шнапса и почти-не-дырявый пончо Алисы, которое можно натянуть меж кустов и камней. До первого серьезного порыва ветра.
Первым делом Алиса развалился на земле, опираясь о приклад карабина. Фыркнув, Шанияр обошла холм, вглядываясь во тьму полночной дикой байу. Над беспросветным мраком заболоченной речушки с противоположной реки нависал еще более мрачный монолит густых зарослей. Впрочем, какую-либо границу между сушей, водой и небом можно было обозначить лишь умозрительно – в пасмурную, жаркую ночь даже звезды не освещали низину. К счастью, Сехмет не нужно было видеть все – этот участок она знала, как свои пять пальцев. Единственный брод на несколько миль вокруг, и тот вонюч и вязок. Она не помнила, чтобы кто-то когда-либо пользовался им.
Угли в маленькой землянке все еще теплились – по-видимому, картелевские наемники, которых они сменили, ушли отсюда не дольше часа-двух назад, так и не дождавшись смены. Тупые непрофессиональные мудаки. Как и большинство из этих горе-вояк. Их счастье, что эти гнусные земли не сдались никому, кроме троллей.
- Эй, Шани, что по куреву? – окликнул ее Алиса, щелкнув крышкой своего портсигара.
Сехмет, державшаяся чуть поодаль, едва удостоила его взгляда – громада громад, она казалась такой же естественной частью тихой ночи, что и приглушенный шум воды, и зловоние болотной тины. Благородный обсидиан темной кожи во мраке казался иссине-черным. Вырви-глаз-черным. Задница пантеры в безлунную ночь.
- В патруле не курим. Ты правила знаешь.
- Жа-адничаешь.., - гнусную лыбу Алисы Сехмет различила и с пяти шагов, протянувшихся меж ними пеленой мрака. И ощутимой, липкой неприязнью, которая, казалось, выступала по коже вместе с потом.
- Последняя, - невозмутимо парировала дренейка, извлекая портсигар из заднего кармана жестких брюк.
- Собралась жить вечно? - отозвался Алиса, по такому случаю даже отодравший задницу от земли, вразвалочку направившийся к ней.
- Вообще-то, да, - солгала Шанияр.
Велико было искушение хорошенько заехать ему промеж глаз. Наверное, стоило. Определенно стоило. Но что случилось, то случилось – вытянув пальцами «белого солдатика» из портсигара, он отступил на шаг назад, прикуривая от штормовой спички. Разорвавшей ночь пламенем рождающейся сверхновой, на мгновение ослепившей наемницу, выхватившей из тьмы лицо Алисы, показавшееся дренейке отлитым из меди. Даже на землю не прилег, мудила.
- Знаешь, Шани, все-таки скотина я та еще. Последнюю, у нас говорят, даже вор не берет, - заговорил он, выдыхая дым в небо.
- Это правильно говорят, - в смешные обезьяньи приметы Сехмет не верила. Зато охотно верила в обезьянью жадность и глупость, свидетелем которой и являлась.
- Я вовсе не такой кретин, каким кажусь, - вдруг разразился Алиса. – Это все просто очень странно. Ну, я говорил. Этот гребаный лес такой огромный, а теперь и вовсе кажется бескайним. И я – у самого подножия, и потолок, то есть небо – оно так высоко, что не дотянешься рукой, и все оно движется, шуршит, скребется, подбираясь ближе. Ты понимаешь?
Расширенные черные зрачки Алисы в ночи казались и вовсе огромными, они исступленно бегали туда-сюда, а взгляд наемника скользил по небу. Тлеющая сигаретка будто бы прилипла к нижней губе, взмокшая темная грудь под шерстяной шинелью лоснилась мазутным блеском.
Ей стоило внимательней приглядывать за мелким ублюдком, подумала дренейка с досадой. Вслух же она сдержанно ответила:
- Конечно. А теперь тащи свою задницу вниз, к броду. Нужно убедиться, что никто здесь не проскользнул на пересмене.
Она надеялась, что Алиса не заметит ее снисходительной усмешки. Ну что значит «надеялась»… Ей было, конечно, наплевать, но тот все-таки успел накидаться по дороге и вообще всякого за сегодняшнюю ночь натерпелся. Но куда уж там, все он, скотина, заметил, не будь тоннельной крысой.
Наемник не шелохнулся. Карабин в землю, ноги на ширине плеч.
- Ты зря смеешься. Я же родился в Дыре, света белого годами не видел. То было до того, как сучьи маги угнали мой город. Там же теперь сраная воронка – что от «камнебойки». Сотни «камнебоек», тысячи, - тут голос Алисы дрогнул, но он снова взял себя в руки. – Я же к тебе друзья не набиваюсь… Сехмет. Но мне нужно было куда-то идти, а я же ни хера не умею, кроме как ползать по сранным тоннелям… Я таким родился. Разве ты можешь ненавидеть человека за то, что он родился?..

Скрытый текст

[свернуть]

Наконец, и ее, Шани, терпение лопнуло. От ублюдка за три шага разило «белым шепотом» или чем похуже. Она уверенно шагнула навстречу с твердым намерением выгрызть Алисе кадык. На мгновение ей показалось, словно ее гнев вдруг обрел физическое воплощение, сорвав этому недоноску пол-головы, обильно оросив землю осколками костей и брызгами черепных жидкостей, и, обжигая ее щеку, с мерзким свистящим звуком устремился дальше, куда-то ей за плечо, чтобы попытаться пресытить свою дикую, неуемную, лежащую вне смертного понимания жажду.
Дренейка инстинктивно подалась в сторону, подхватывая уже мертвое тело, кусок мяса и дерьма. В иное время и при других обстоятельствах она, может, и нашла бы забавным тот факт, что обильно орошенная кровью самокрутка, которая Алису и убила, осталась тлеть в сведенной смертельной судороге челюсти, но теперь оно отчего-то показалось еще более гнусным.
Да и, мягко говоря, как-то не до того было. Шанияр, за мгновение до того, как пулей снесло скальп Алисе, успела зацепиться взглядом за дульную вспышку на том берегу. И, припадая у распростертого на земле тела на колено, готовилась послать этому квель-таласскому рейнджеру с допотопным дедушкиным штуцером пламенный ответ. Идентичный, с точностью до дюйма.
Состригая на низком подлете кустарник и высекая искры из камня, секундой позже подоспела добавка. И еще. Вот тебе и «дедушкин штуцер».
В общем, Шани побежала, чуть ли не на заднице покатилась с холма, рюкзаком собирая клину и папоротник. Чтобы у самого основания лицом к лицу столкнуться с группой вооруженных людей - едва различимых на темном фоне зарослей силуэтов, по-видимому, удивленных неожиданной встречей не меньше ее самой. А иначе и необъяснишь, почему застигнутая врасплох мрачная процессия не нашпиговала пулями ее толстую инопланетную тушку, резво приударившую в противоположном направлении, в самую гущу зарослей.
Хотя, пожалуй, дело было еще и в том, что, повинуясь отточенному за годы практики рефлексу наемницы, два ствола «Уравнителя» обдали цепочку нападавших пламенным дождем мелкой дроби, в один короткий миг смешав кучей ночь, пламя, листву, дым пороховых газов и истошнеые вопли.
В общем, раскаленным метеором, рогато-копытной квинтэссенцией ярости проложив себе дорогу сквозь беспорядочно мечущееся царство теней, шороху Сехмет навела порядочно.
И, кажется, она только начинала. С проворством и нахрапистостью, казалось бы, чуждыми дитю гор, она наугад неслась сквозь джунгли реактивным снарядом, пущенным из гномьей безоткатки. Мешая праведный страх за свою шкуру с каим-то противоестественным, противным всякому живому удовлетворением от хода дикой гонки. Это мрачное, почти фаталистическое удовлетворение было сродни болезненной усмешки на лице того, кто только что заметил, что потерял обе ноги, но чьи руки все еще были способны убивать.
Запоздало пущенные вслед пули свистели мимо, гулко разбивая в щепы древесную кору, с противным уху треском вспарывая землю и камень. Сехмет разок даже обернулась, чтобы навскидку зарядить пулевыми по вспышкам. Пускай преследователям жизнь медом не кажется.
Тогда-то что-то жахнуло рядом. Взметнув в воздух все дерьмо и пламя мира, набатом всех лордеронских колоколов вдарив по перепонкам, веером смертоносных осколков исполосовав влажный, тяжелый воздух, «ухнувший» в легких, пронзивший грудь острой болью.
Сехмет, которая в ту же секунду больше всего на свете возжелала сжаться до размеров спичечной головки, упала на землю, вернее, ее, что беспомощную двухсотфунтовую куклу, вмяло в вонючий, липкий травяной настил. Выставленный вперед штык увяз в земле, а приклад стальной наковальней ударил в плечо.
Мертвецкая тишина навалилась на нее сверху вместе с запоздало опадающими комьями земли и ошметками листьев.
Невесомо, бесшумно опустился чей-то ботинеок на высокой шнуровке рядом с ее распростертой на земле ладонью. Шанияр разглядела каждую трещинку, каждый дефект черной кожи. Толстый слой красной глины на высокой подошве. Крестообразную шнуровку. И все – в кромешной тьме, вязкой, ватной тяготе обступившей ее со свех сторон тишины. Это показалось ей галлюцинацией. Человек, судя по всему, позволил вспышке гранаты ослепить себя – а иначе и не скажешь наверняка, как он сразу не заметил распластавшуюся у его ног рогатую.
Карабин она выронила, когда потеряла равновесие. Случившееся несколько мгновений назад казалось полузабытой трагедией далекого прошлого. Рука бесшумно скользнула за спину – к ножу, к пистолетному подсумку, к чему угодно. Когда человек начал оборачиваться, заносить над ней сапог.
В одном решительном броске по раскаленной земле мышцы и нервы дренейки вытянулись сквозь Ничто одной дрожащей, готовой вот-вот лопнуть струной. Увлекаемый вниз человек испуганно вскрикнул, когда в месте с острой болью, пронзившей щиколотку волной влаги и пламени, почувствовал, как тянут его в саму преисподнюю чьи-то крепкие, отнюдь не дружеские объятия. Еще до того, как его тело коснулось земли, его убило мощным ударом в челюсть – с утробным хрустом выбитых позвонков его смешная обезьянья головка неестественно запрокинулась назад.
Сехмет нащупала в темноте «Уравнитель». Прижав его к груди, прикладом на сгиб локтя, она откинулась спиной к стволу дерева, испещренного отметинами осколков. Пускай она едва ли ощущала свое тело как собственное, а сквозь ватную пелену тишины пробивались разве что отдельные звуки, доносившиеся словно откуда-то издалека, наемница если и потеряла ясность и остроту мысли, то ненадолго.
Если погоня еще продолжается, то после нескольких пуль, пущенных в ответ, эти ребята уже должны знать, с кем связались. И, коли мозгов у них побольше, чем валяющегося у ее ног сопляка с кортиком, ее уже обходят со флангов.
Чертыхаясь, дренейка освободилась от лямок рюкзака. Прямо даже сердце сжалось – более всего жалко было, конечно, сверток табака и бутыль Солянки, оставленнную на поживу стервятникам. Но то было необходимостью, если она и впрямь надеялась оторваться от отряда вооруженных людей, гнавших ее налегке. Компромиссное решение быловскорости найдено – наступательная клепаная болванка, сорванная с крепления на плече. Предохранительная скоба заботливо пережата ремнем рюкзака, чека выброшена в кусты. Тут уж ни нашим, ни вашим.
Дренейка уже начали подниматься на ноги, опираясь о карабин, когда взглядом уловила белое пятнышко у распростертого на земле тела. Испуганно метнувшееся в заросли, только учуяв чужое присутствие. Какой-то дурацкий грызун из местных – Шани плохо в них разбиралась.
В общем, резво рванув следом, она вскоре оставила позади и рюкзак, и часть разгрузки, и мертвое тело, но не преследователей, не преминувших дать о себе знать ружейным стрекотом ей вслед. Но она, вгрызающаяся в непроходимые заросли клыками, едва это заметила. Как не сразу заметила и то, как густой лес сменился сперва редким подлеском, а затем – испещренным частично заросшими воронками полем. Там, где ночь отступала перед стеной густых зарослей, высился мертвый остов корабля, когда-то разрывавшего облака воем турбин.
В дикой гонке вслепую ее угораздило выскочить к Железному, мать его, Треугольнику. Что, в общем-то, было неудивительно, а все равно паршиво донельзя.
Загнали ли обезьяны ее сюда намеренно? Как долго она вообще неслась, сломя голову, через минное поле? Гулкие окрики на Общем только прибавили ей решимости. Шли бы они на хер. Они не сунутся сюда, а она сунется.
Перехватив карабин за цевье одной рукой, Сехмет со всех ног бросилась в липкую паутину векового страха неизведанного, воплотившегося в точайших нитях проволоки, натянутой в высокой траве, чутких стальных отростках, подрагивающих на ветру, тусклом проблеске полуживых рун-датчиков. С первородным ужасом, удивительным образом соседствующим в ней с отчужденной решимостью и предельным натяжением каждого нерва, она на полном крейсерском ходу разорвала эту паутину, каждую нить, все до единой, ошметками повисшие на ее широких плечах. Шанияр не помнила, чтобы хоть раз чувствовала что-то подобное – ни когда приставляла к виску револьвер, сухо щелкнувший уже четыре раза за игру, ни когда перед ней разверзлась во всей мощи величайшая из пустынных бурь. В ней тогда не было этой противоестественной уверенности в том, что с ней ничего не случится, если она будет бежать достаточно хорошо.
«Собралась жить вечно?» - «Вообще-то, да.»
Громада упавшего ганшипа теперь застилала все – от хмурых небес до узкой полосы земли, которую оставалось преодолеть – двадцать ярдов, не больше.
Она и вправду неплохо шла, пока за спиной не треснула, разверзаясь пламенем, сама земля. Сехмет видела это, как наяву – погасла руна, дождавшись, наконец, своей добычи за долгие годы ожидания. За долю секунды прогорел пороховой заряд, вызволяя крохотный шарик, начиненный плотно спрессованной смертью, из земляного плена – он взлетел на высоту полутора метров, вращаясь в диком танце, преисполненном одновременно апатии и бессмысленности. Чтобы затем разорваться россыпью света тысячи звезд. «Попрыгун Джим» - вот как ласково прозвали этого ублюдка картелевские умельцы.
У ног Шанияр промелькнуло знакомое белое пятно, проворно юркнувшее в воронку неподалеку, точно предчувствуя беду. Дренейка, плохо отдающая себе отчет в том, отчего мгновение растянулось вечностью, под смертоносным градом мелкой картечи обрушилась следом. Она так и не почувствовала удара – кроличья нора под ней разрослась до размера Вселенной, ни конца ей, ни края.

--------------------------------------------------------------------

Шанияр снился странный сон.
В нем она ползла на карачках по скользкому вонючему тоннелю в поисках выхода. Ее сердце билось чаще обычного, а сбивчивое дыхание выступало испариной на мутновато-зеленых линзах противогаза. Ее тоненькие черные обезьяньи ручки впивались в глину с такой силой, будто на миг ослабишь хватку – и она тут же пожрет, засосет тебя, сомкнется над тобой десятками тонн породы, и не отпустит, никогда и ни за что, долгими тысячелетиями неизбирательной пытки перемалывая тебе, еще дышащему, кости.
В общем, ей здесь ни хрена не нравилось. Ни на одну сраную секунду. С головой отдавшись панике, она исступленно металась лабиринтом подземных тоннелей, давно забыв пройденный путь.
Луч ручной лампы выловил из темноты чью-то мозолистую, загрубевшую трехпалую стопу. Непорядок – она уже была здесь. Ее рука нашпиговала этого тролля свинцом. Мысль о том, чтобы свернуть назад, казалась ей почти кощунственной – после всего того, что она пережила!
Нет, там, в прошлом, остались только ужасы и тьма, а спереди, подрагивая над лучом лампы, витает в парах нервно-паралитического газа призрак надежды. Надо только перебороть себя еще раз, проползти через это жуткое место, грудь к груди, лицом к лицу с искажённым смертельной судорогой призраком прошлого. Хорошо, что она все-таки не чувствует запаха.
Но только она начинает пробираться вперед, поверх распростертого в луже крови и выделений тела, как обнаруживает, что тоннель стал слишком узок, даже для ее хрупких обезьяньих плечей. Он не осыпается, но тихо зажимает ее в плотные тиски, не давая пошевелиться – ни двинуться вперед, ни отступить. Масло в лампе кончается, и она тухнет, оставляя Сехмет одну в хладных объятиях мертвеца. Двух мертвецов.
Затем она зачем-то стягивает с головы противогаз, и в этом паническом жесте она словно стягивает с себя кожу – былых страхов, былых слабостей и былого невежества. Ей страшно, она голая, она должна умереть жуткой смертью, но не умирает. Вместо этого стены тоннеля словно нехотя отпускают ее из своей мертвецкой хватки. Или это она становится меньше, еще подвижней, еще… свободнее?
С новой силой она бросается вперед, оставив позади и револьвер, и противогаз, и лампу. И без них от ее острого взгляда не укроется ничто. Ей больше нечего бояться – ведь она никогда не вернется сюда.

[свернуть]

[Детки Пикассо]

(продолжение седьмой части)

Скрытый текст

Скрытый текст

[свернуть]

Капли воды стучат ей по лицу, пробуждая ее ото сна. В последнее время ей такие снятся все чаще, и все оставляют в голове путаницу, даже скорее какую-то недосказанность.
Оправившись от полудремы пробуждения, она, наконец, поняла, что все-таки дождалась дождя! Оттолкнувшись от края земляной ямы, уже бессчётное количество времени служившей ей вроде-как-домом, она, упав в грязь на колени, подставила лицо влаге, струящейся с «потолка» бамбуковой решетки. За те дни (недели? месяцы?), что Шанияр провела в плену, она по-настоящему полюбила дождь. Ведь более грязной или более мокрой ей уже не стать, а вот возможность вдоволь напиться выпадает не каждый день. Кроме того, во время дождя из стен ямы выползают белесые кольчатые твари – мерзких, скользких, но мясистых, их можно пальцами выковырять из их нор и съесть. Не то чтобы здесь, в лагере курценовских шавок, ее часто радуют четырехразовым питанием. Наверное, сознательно, думала Шани, ловя ртом капли воды, стучавшие по ее осунувшемуся лицу. Типа вроде как думают, что она им задницы расцелует за миску супа из потрохов. Или не убежит далеко на их обезьяньих харчах. Пускай думают, что хотят. Она ясно дала понять, что заживо сожрет любого человечишку, который отважится спуститься сюда, в ее логово.
Хотя, пожалуй, все-таки не любого – ее еще не довели до такой кондиции.
Двое людей с тусклыми, выцветшими львами на груди подняли бамбуковую решетку. Секундой позже в яму затолкали вяло сопротивляющуюся груду мышц в обрывках обмундирования. Тело еще не успело гулко шлепнуться о дно ямы, а решетка вновь упала на место.
В отчаянно бранящейся куче дерьма Шани с удивлением узнала Солянку.
Изуродованного парой новых шрамов, с неумело наложенной перевязкой поверх, вонючего, что кодоева задница, но все же своего, Солянку!
- Джим! – на мгновение она испугалась звука своего голоса, который не слышала так давно. – Черт, вот так встреча!
- Шани! Чтоб меня!.. - на мгновение он отшатнулся, сперва явно не узнав дренейку, приняв ее за неведомую дикую тварь, которой его отдали на съедение. – Мы уже помянуть тебя успели.
- Мне иногда везет, - ответила она с болезненной гримасой на лице.
И дело было не в том, что в таком контексте говорить о везении и счастливой звезде было немного странно, но в том, что она только невольно повторила слова своего мучителя.
Они встретились с полковником Курценом в первый же день по ее прибытии в лагерь.
- Нам нужно поговорить, - сказал он устало, откладывая в сторону свой кавалерийский шлем с давно осыпавшимся плюмажем. Сказал так, словно принимался за старое, рутинное и донельзя осточертевшее дело, знакомое ему вдоль и поперек.
- Нам не о чем говорить, - презрительно бросила ему Сехмет.
Они оба знали бесчисленное множество способов заставить человека признаться хоть в убийстве Лотара, это мрачное осознание запечатлелось на двух усмешках – презрительной и по-отечески снисходительной. Последняя показалась Сехмет особенно оскорбительной.
- Пожалуй, - секунду поразмыслив, согласился опальный полковник, проводя ладонью по бритому затылку. – Начинайте.
После ее били палками, по ногам, рукам и корпусу, ничего не спрашивая. Она смогла нокаутировать одну из обезьян и отгрызть ухо второй, но это, кажется, их нисколько не отпугнуло, а только раззадорило. Ритуал стал почти ежедневным, и, к своему ужасу, Сехмет вскоре поняла, что больше не хочет сопротивляться. А хочет лежать на земле, руками закрывая голову. Это взбесило ее поначалу, и она выбила еще пару челюстей. А потом ей просто стало все равно.
А затем она снова увиделась с Курценом.
Солянка слушал ее рассказ с живым интересом, в котором мешалось сострадание, которое он очень не хотел бы сделать оскорбительно-показным (и не мог, собственно), и легкие, пока едва заметные нотки разочарования, или даже презрения. Особенно уловимые, когда она рассказывала ему, о чем они говорили с Курценом. Особенно – когда Сехмет показала, на каком краю ямы у нее нужник.
«Как низко может пасть человек!» - вот то неозвученное, что она считала с его сочувственных поросячьих глазок в один миг. Пускай думает, что хочет, мудила. Его не накачивали каждый день этой дрянью, ему не снятся ее сны.
«Тварь дрожащая. Был, есть, и будет,» - думала Сехмет, без всякой видимой заинтересованности выслушивая путанный рассказ Солянки о том, как его угораздило попасть в такую передрягу, как он волнуется о малютке Шев, на поиски которой он и отправился в джунгли в одиночку. О том, как картелевские саперы в говне и под пулями за жалкие гроши роют Треугольник денно и нощно, подбираясь все ближе к останкам корабля, на которые вдруг решила заявить свои права каждая паскуда в Тернистой.
Ей было наплевать. О чем она прямо заявила, когда поняла, что этот, вроде бы, взрослый мужик, засравший себе голову, затыкаться сам собою не собирается.
Ей нужно было выспаться – под дождем это совсем непросто. А каждая беседа с Курценом очень ее изматывала. Кроме того, она на каком-то своем, подкожном уровне чувствовала, как важно ей сейчас сохранять чистоту мысли, словно она была на пороге какого-то очень важного открытия, а эта говорящая обезьяна ее только отвлекала.
Нет, ей было немного жаль Солянку, но смысла в его причитаниях было немного – все то же сознательное отрицание, о котором они спорили с полковником. С другой стороны, когда она только попала в Яму, она немногим отличалась от Джима.
Наказав ему засыпать нужник, чтобы не проснуться потом в луже дерьма, Сехмет вновь провалилась в полузабытие тревожной дремы. Только капли стучали по изнеможенному истерзанному голодом и бесcонницей телу. Острые, прямые линии черепа обозначились еще сильнее, глаза беспокойно бегали под опущенными веками.

- Ты помнишь, о чем мы говорили в прошлый раз? – спросил полковник, когда убедился, что его ассистент надежно зафиксировал запястья и лодыжки Шани.
Сегодня на нем не были кирасы и поножей. Простые хлопчатые брюки, затертый офицерский жакет с выгоревшими на солнце знаками различия. Льняная рубаха, старая, но чистая и аккуратно залатанная там, где швы начали расходиться. В общем, жесткий полевой командир и гроза Тернистой скорее походил на мелкого штабного офицеришку из глухой провинции, чем на изменника Короны. Голос его был вкрадчив и нетороплив, а когда Шани его чем-то расстраивала, он только печально улыбался и смотрел на гордое тысячелетнее дитя Аргуса, что на неразумного несмышленыша. И говорил, что просто-напросто хочет помочь ей. Не скрывая ответного отвращения, Сехмет, тем не менее, чувствовала к нему противоестественное влечение, которое не могла объяснить иначе, кроме как эффектом той дряни, которую ей иногда закатывают. Она не знала, зачем.
- О твоей книжке. Которой только печку топить.
Глаза полковника сверкнули. То был не гнев, но холодная ирония.
- Книга не для тебя. Она для меня. И, нет, мы говорили не о ней.
- Мы говорили о звездах, - дренейка на секунду потупила взор, тут же одернув себя: чего она стыдится? Почему? Она в плену у психопата, который не может закончить предложение, забыв его начало!
«Черт.»
- Да, о звездах, - сдержанно кивнул Курцен, прочистил горло, а затем поднял взгляд на небо, которое проглядывало сквозь дырявый потолок грубо сколоченной пристройки. Его ярко-голубые глаза, сами лед и пламя, мудрость и жестокость, мечта и страдание, сильно контрастировали с грубым, тяжёлым лицом. В то же время удивительным образом дополняя его скупые черты. Он определенно был безумцем, достаточно было одного взгляда, чтобы понять, но… - Они прекрасны, не правда ли?
Шани озабоченно переступила с копыта на копыто. Тихий стрекот разогретой печи, пятна ссохшейся крови у ее ног, неудобная поза и приглушенный кашель ассистента за спиной лишний раз напоминали ей о том, что это отнюдь не дружеская беседа. Призрак запаха жженой плоти коснулся ее ноздрей.
Тем не менее, она твердо ответила, и не взглянув в потолок:
- Нет. Это все – раскаленная и одновременно неимоверно холодная материя. Какие-то – и вовсе давно погасли. То, что ты видишь – остаточный свет мертвых миров. Тупая падаль. Кладбище вашей последней надежды.
- Откуда ты знаешь? – заинтересованно спросил Курцен.
- Я видела своими глазами, как они прогорают.
- А я однажды видел, как Штормград сгорел дотла, - парировал полковник, тихо улыбнувшись. – Пепелище и остов дворца – все, что осталось. А теперь разве так запросто в это поверишь?
- Это было на самом деле, - упрямо возразила дренейка, болтающаяся в путах. – Это ваша история. Оно есть в книгах.
На мгновение воцарившуюся тишину прервал ассистент:
- Сэр, это бесполезно…
- Молчать! - за долю секунды в чертах, осанке, голосе полковника прорезалась острейшая каленая сталь. Чтобы затем, секундой позже, вновь смениться маской отеческого добродушия. Трудно было поверить в то, что какое-то жалкое мгновение назад перед ней предстал другой человек. В это не хотелось верить. – А кто пишет книги, Шани? Кто пишет историю? Боги? Небожители?
- Те, кто наблюдали ее своими глазами.
- Не обязательно. Да и будь оно так, всякое, даже самое незначительное творение – плод наших воззрений, страхов, желаний. Иллюзий. Исключений нет. Мы подобны тому парню из сказки, заплутавшему в лабиринте зеркал и принимающему каждый фантомый образ за действительность.
- Нет, есть научное знание. Подтвержденное практикой, - Сехмет все более раздражалась, видя, как ее мучитель вновь расплывается в снисходительной усмешке, слыша, как за ее спиной ассистент перебирает в углях раскаленные прутья. – Оно описывает каждый природный процесс, его нельзя переписать или изменить в угоду кому угодно, как нельзя изменить сами законы мироздания.
- Неправда, неправда и еще раз неправда. Любое знание, кажущееся тебе абсолютным – лишь результат чьего-то с ним взаимодействия, уходящего корнями во тьму веков. Послевкусие взаимодействия, записанная память о нем. Это в лучшем случае, если «знание» вообще было проверено опытом хотя бы одного человека, принявшего на вооружение одну-единственную трактовку, которой слепо пользуются его последователи, пока она вновь не покажет свою несостоятельность. Но, так или иначе, то лишь имена одной лжи, имена, которые мы выбираем здесь и сейчас. Дай мне имя – и с него, если я захочу, начнется новая наука, новая религия, новая история. Оно все – здесь, - полковник постучал себя пальцами по забритому виску. – Не на страницах, не на устах и даже не в природе. Ты понимаешь меня?
Сехмет, которой ассистент только что вновь вколол этой белесой жидкости (едва не лишившись при этом уха), чувствовала, как ее вновь захлестывает тяжелой, холодной волной недосказанного, пока еще собиравшегося на горизонте восприятия. Как талая вода собирается у кромки недостаточно высокой плотины.
- Я… не уверена, - прохрипела она, силясь держать глаза открытыми.
- Позволь мне объяснить, - подался вперед Курцен, чувствовавший, что его время на исходе, лицом к лицу с ней, опустив ладонь ей на щеку. Почти… ласково. – Здесь, в Северной Тернистой, обитает множество жестоких, диких племен. Они по-прежнему верят в то, что светила обращаются вокруг наблюдателя. Скажи мне, невежественны ли они?
- Да.
- Но почему? Разве их пламя горит ниже нашего? Разве их стрелы менее смертоносны? Мы несем им нашу парадигму, да, у нас есть ружья, колесницы и сталь, но то – лишь оборотная сторона той же монеты, тот же лабиринт иллюзий. Они в проигрыше, да, мы истребим их всех до одного, но случись все по-другому, мы бы верили, что звезды вращаются вокруг нас, строили бы на этом всякую концепцию, и даже увидев звезды своими глазами, даже потрогав их, мы бы все равно верили! Ты слышишь меня? Клаус, щипцы!
Раскаленной иглой, пронзившей тело и разум, Сехмет грубо, бесцеремонно выбросило из наркотического забытия, с криком, вонью и болью, обратно в объятия безумца, лицом к лицу.
- Что ты хочешь? – протянула она, из-под опавших на лицо волос сверля полковника, диким, иначе не скажешь, взглядом. На нижней губе наемницы повисла тугая, вязкая нить слюны.
- Я хочу, чтобы ты выбралась из лабиринта, - устало произнес он, утирая ей лицо ладонью. – Давай же, Шани.

[свернуть]

[Детки Пикассо]

VIII Лабиринт отражений

Скрытый текст

"Всё, что было, будет всегда, а всё, что будет, всегда существовало."
- Курт Воннегут, «Сирены Титана».

Угасающее сознание впилось в эту метафору, что в спасительную соломинку. Подхватила ее с уст безумца, за считанные секунды/минуты/века выстроив вокруг нее умозрительную вселенную. Россыпью бесконечно длинных, запутанных коридоров – бескрайних залов былых воззрений, страхов и страстей. Фундаментально твердых у основания из черного, как сама Пустота, мрамора, там, где в ней лежало первородное, почти неоспоримое, вверх – лабиринтом хрупких тоннелей из зеркал чужих имен, чужого опыта, чужих «законов».
Сехмет была здесь одна. И в то же время – не одна. В каждом случайном отражении, в каждом едва уловимом взгляду жесте сотен, тысяч ее двойников проглядывало уже единожды кем-то совершенное, единожды сказанное, единожды записанное и тщательно законсервированное в зыбком стекле ее, Шанияр, податливости.
Как древнее насекомое замерзает в янтаре.
Желания постичь, не утруждая себя поисками собственного имени. Естественным, наверное, желанием для рожденного на костях былого блаженного невежества.
Она шла вперед, не разбирая дороги, а лабиринт все петлял, все разветвлялся – ни конца ему, ни края. Стук копыт по мраморным плитам эхом отдавался от подрагивающих зеркальных стен. Она растерянно вглядывалась в скользившие мимо лица, движения, фигуры своих двойников – причудливо преломляющихся, уходящих во тьму веков изломанными, сюрреалистическими коридорами отражений.
Впрочем, разве избранная ею дорога не была коридором отражений? Нет? С чего она взяла? То, что она ни во что сходу не влетела, еще ничего не значило.

Скрытый текст

[свернуть]

А затем ее пробрала оторопь, когда заскучавший было взгляд скользнул по одному из зеркал. В отражении преломлялась, извивалась статная, рослая фигура воительницы-эредара. Она сама так себя называла, что вроде как еще больше отпугивало суеверных смертных и невежественных сородичей. В ней было два с лишним метра роста, облачена она была в плотный клепанный кожаный доспех и черную шинель, утепленную мехом и отделанную стальными защитными набойками с выгравированными на них древними символами – гербами мертвых цивилизаций, мертвых слов, мертвых доктрин. На эти символы нельзя было смотреть подолгу, но и оторвать взгляд запросто так было невозможно. Темные волосы ниспадали на лицо и плечи бесформенной гроздью кос с вплетенными в них фалангами пальцев смертных. За плечом, в ножнах, болтался огромный кавалерийский меч дварфийской работы, с которым она резво управлялась и одной рукой – так, что воздух измученно стонал под лезвием, не прекращая свою скорбную песнь и на секунду.
Она носила символ Святого Света перевернутым. Ее оберегом было алое сердце.
А глаза… В этих глазах, полных самой опасной разновидностью жестокости – бессмысленной и беспричинной, в них горели миры под огненным дождем, в них океаны шли войной на сушу, за долю секунды рождались сверхновые в тщетной попытке догнать и пожрать крохотную раскаленную иглу межпространственного корабля, рвавшего мироздание на куски. В них навсегда запечатывались Врата Гнева, мешаясь с разрозненными, полузабытыми образами вековой стужи, сплошной зеленой волны убийственного газа, ревом ветрокрылов, стартующих прямо с палубы «Укротителя Небес». Наверное, эти глаза и были Вратами Гнева.
Сердце Сехмет, той, во всяком случае, с которой она отождествляла себя, болезненно сжалось. Она хорошо помнила себя ту, едва появившуюся в Азероте, едва сошедшую на чуждую земную твердь. Полную ярости, которой нужен был выход.
«Пошлите Легион – и мы заткнем землей каждую гнилую глотку!»
«Вырежьте всех, сожгите тела. Мы не можем рисковать распространением чумы.»
«Заткнись и следуй приказу, тупая обезьяна.»
«Я в порядке. Я в полном порядке! Дайте мне пять гребаных минут побыть наедине!»
«Ни чести, ни бесчестия – ничего не осталось… Хотя бы сражайтесь храбро. Будьте едины. Умрите гордыми.»
На дренейку нахлынуло чувство жгучего стыда, как в тот, прошлый раз, когда она взяла в руки зеркало и увидела себя такой. Сменила червы на пики в глупой, эгоистичной и донельзя самонадеянной попытке вернуть все на круги своя, но вместо этого только достроила несколько ярусов зеркального лабиринта.

Сехмет больше не могла терпеть присутствия, испепеляющего взгляда и темной, постыдной ауры своего не-двойника. Взревев, она хорошенько размахнулась и треснула по гладкой поверхности кулаком, как и тогда, несколько жизней назад. Как и тогда, ее жгучему порыву вторило движение зеркальной фигуры, на долю мгновения отобразившего на лице ее разочарование и ярость – до последней, самой мелкой жуткой детали – сведенного в презрительной гримасе рта, выступившим на шее тугим переплетением артерий, взгляда, в котором вскипают океаны, испаряясь сквозь атмосферу глазного яблока осколками льда.
На мгновение они, Сехмет и Сехмет, были неотличимы друг от друга.
А затем та, с которой себя отождествляла дренейка, явственно услышала не звон битого стекла, но хруст собственных костяшек пальцев. Острая боль пронзила руку, отдавшись в плече. Шанияр испуганно вскрикнула, а затем что было силы треснула копытом в зеркало. Удар отдался от стены глухим звуком удара кости о кость. Лишь затем, когда призрачная фигура рванулась вперед, ей навстречу, вырвавшись из зазеркалья, словно между ними вовсе не было никакой преграды, дренейка поняла, что это не случайная вспышка гнева и стыда, но поединок. С тенью той, для кого этот лабиринт был тем же домом, что и для нее самой.

Тем не менее, то, что случилось дальше, не было похоже ни на одну битву, в которой ей доводилось участвовать раньше. Движения противницы до зеркального подобия повторяли каждую ее попытку атаковать или защититься. Стоило ей только на мгновение задуматься или даже поддаться рефлексу, как то же удар осуществляла фантомная фигура. Кулаки с хрустом расшибались друг о друга, колени бились в кровь, сдавленные крики боли сливались в один, мощные хвосты в попытке ужалить оппонента сплетались идеально симметричными узлами, а острые клыки крошились друг о друга в жутком укусе-поцелуе. В глазах, полных боли и недоумения, читалась одна и та же тревога и злость. Тысячи двойников, простиравшихся в бесконечность, в мельчайших подробностях повторяли каждый жест, отчего тот казался еще более противоестественным.
Сехмет не могла больше так сражаться – результат был столь предсказуем, что она видела его как наяву. Та же мысль тем же мгновением посетила голову ее двойника. Но у дренейки было одно преимущество – она знала то, что угодно, чего не знала ее противница из прошлого. Сорвавшееся с губ слово на древнем, забытом и очерненном языке, впечаталось в грудь противницы вместе с коротким, стремительным ударом, которому она научилась у пустынников. Когда-то его выкрикнул с Тысячелетнего Пика древний храбрец, вызывавший на бой заклятого врага. Его крик содрогнул древние вершины, обрушив камнепад на замок надменного горного короля. Во всяком случае, так гласила старая сказка и краткая молитва за смельчаков, что идут в неравный бой.
Это было подобно тому, как мудрец на старости лет изящно опровергает собственную теорему, выведенную в далекой молодости. А вместе с ней – и все суждения, опыты, открытия, построенные на ее основе.
Вызволенное за считанное мгновение из глубин памяти, теплых вечеров в обнимку с книгой и скучных проповедей Пророка, святое слово пробило защиту противницы, давно его забывшей, с утробным хрустом вминая ей ребра в грудину. Подбрасывая двухсотфунтовую тушу в воздух, что крохотное перышко, с силой, равной кодоеву пинку, вминая ее в переплетение множества зеркал, рассыпавшихся под ней дождем сотен осколков, армий двойников. Еще до того как они со звоном опали на землю, ей показалось, что в них причудливым калейдоскопом промелькнула ее жизнь – от первых бессвязных, неосознанных образов до последнего, мрачного смирения. Горечь утраты в ней соседствовала со странным, пока еще не нашедшем имени чувством.
Освобождения? Остроты и беспощадности мысли? Примирения?
И все оно – за какой-то миг до того, как град осколков обрушился о мрамор. Тела противницы нигде не было видно. Только потускневшие, потерявшие отражения куски стекла и те же тысячи двойников Сехмет вокруг.
Синхронно потянувшиеся к пистолетной кобуре. Затравленно озирающиеся, сверлящие друг друга пристальным взглядом.
Хруст битого стекла под копытами. Дренейка не стала медлить, сразу же выстрелив на звук, и еще раз, и еще. Зеркальная стена секциями осыпалась перед ней смертоносным дождем, а зеркальная армия не досчиталась еще трех бойцов. Это было немного жутко – стрелять, ведомой вековым страхом, в собственное отражение – себе же в спину, себе же в грудь, видеть, как наяву, как трещат лабиринты отражений под свистом рикошетящих снарядов.
Со свистом и непринужденной легкостью проредивших бесконечные коридоры десятком новых ответвлений, прежде чем впиться в спину и грудь самой Сехмет раскаленными кусками свинца, разогнанными зеркалами до невообразимых скоростей. Это было подобно той истории с первооткрывателем алхимического пороха, который всего-то навсего хотел порадовать своего короля красочным фейерверком, а затем был расстрелян из первых мушкетов.
Шестизарядник выпал из ослабевших рук, секундой позже с грохотом упала о камень туша наемницы, отчаянно цеплявшаяся за… Свой чистый рассудок. Удивительным образом боль ушла, как только она коснулась мраморного фундамента лабиринта. В нем ничто не отражалось, а взгляд не мог уловить ни одного инородного вкрапления на гладкой поверхности. Это было... очень приятно.
До ее слуха донесся стук копыт о камень. Рука ее двойника подняла с земли револьвер, переломав канал ствола. Звон раскаленных гильз и холодной латуни не стреляных патронов ласкал ухо дивной мелодией – эхом этой россыпи, устремлявшимся по зеркальным коридорам. Она дала Шани сил для последнего броска, вышедшего неожиданным, пожалуй, даже для нее самой.
Вскочив на ноги, вновь окунувшись с головой в царство фантомных образов, где такие естественные, казалось бы, понятия, как «верх» и «низ» терялись в десятках тысяч настоящих и мнимых галерей, проходов, ответвлений, она, сломя голову, бросилась прочь от своей противницы, Алой Королевы во плоти, грудью, лбом, кулаками вгрызаясь в саму суть лабиринта. Разом теряясь в нем, разом отбросив и осмысление, и суждения, и всякие посторонние ощущения, передав волю ногам, продираясь сквозь волны боли, набрасывающиеся на нее вместе с грохотом битых зеркал, вместе с толстыми, острыми осколками, впивавшимися в плоть, вскрывавшими кожу и увязавшими в кости.
Она неслась сквозь призрачный лабиринт, не разбирая дороги, снося на своем пути все, что ей попадалось – былые страхи, образы, мысли отслаивались с нее осколками, стучавшими оземь, кожей, исполосованной глубокими шрамами. Перед тем, как рассыпаться, иные зеркала проецировали ее жуткое отражение – дикого, истерзанного, залитого голубой кровью создания, несущегося сквозь десятки отражений в слепой, казалось бы, невежественной жажде разрушения. Где-то за ее спиной раздавался грузный топот и хруст битого стекла – ее преследовали. А затем она просто не смогла различать дороги, когда кровью ей застлало глаза, а острая пыль искромсала веки.
Сехмет чувствовала, что почти прошла лабиринт, осталось совсем немного, но… Она больше не могла бежать. С размаху влетела в одно из толстых зеркал, обессиленно сползая вдоль гладкой, омерзительно гладкой поверхности, обильно орошая ее кровью. Исступленно сжала пальцы в кулак – рука, нашпигованная мелкими осколками, отозвалась острой болью. Шанияр не могла различить перед собой ничего, кроме сплошной кровавой пелены, ее колотило крупной дрожью. Ее преследовательница замедлила шаг, видя, что ее жертва никуда не скроется. Предвкушая сладкий момент расправы, неторопливо вынула клинок из ножен. Дренейка как наяву видела ее омерзительную кривоватую ухмылочку – ведь то была ее улыбка.
Это все было неимоверно глупо. Ей было трудно поверить в то, что эти коридоры иллюзий она выстроила своими руками, что она вынуждена сражаться сама с собой за один, всего лишь один свободный вздох, за право хоть единожды взглянуть на мир своими глазами, не через призму чужих, неправильных имен.
Она отчаянно взревела, и что было мочи ударила лбом, мощными роговыми пластинами в покрывшуюся трещинами поверхность. Затем – еще раз, слыша, как преследовательница ускоряет шаг. И еще раз, и еще, заходясь то ли сухим, гортанным смехом, то ли рыданиями.
И почему оно всегда должно быть так больно, так жутко и так страшно?..
Наверное, потому, что у каждого из нас – свой лабиринт отражений, и одновременно – один на всех. Рано или поздно рассыпающийся под отчаянными ударами волной тепла и света, стоит только проявить достаточную гибкость мысли и твердость духа.
Как рассыпалось и последнее зеркало, а вместе с ним – и вся ложь, и все недосказанное и все, чего Сехмет, объятая мягким, милосердным светом, боялась прежде. Осколки сбежали по изнеможенной плоти теплой влагой, полуденным морским бризом, осторожной, трепетной лаской.
Поначалу ослепленная ими, она не сразу различила великое множество звезд, устлавшее собой все пространство, куда бы ни простирался взгляд. Не было ни лабиринта, ни проклятия плоти, ни ужаса слепой гонки, был только чистый разум, завороженный зрелищем. Звезд было невероятно много – и мудрейшим не сосчитать их все. Сехмет… немного испугалась поначалу.
Ведь россыпь светил вращалась вокруг нее, и то не было иллюзией, во всяком случае, в ее, смертном, понимании. А затем пришло осознание того, что так было всегда. И стоит ей приложить малейшее усилие, несоизмеримое с тем путем, что она проделала – и ход светил замедлится, а затем обернется вспять. Они расцветут ярчайшими цветками или потухнут навсегда, стоит ей лишь только пожелать, лишь только поверить.
Звезд было невероятно много. Ни у одной из них не было имени или закона, описывающего ее движение. Тем не менее, они пребывали в движении. Своем, которое так запросто не облачишь в универсальный закон, применимый для всех. Не облачишь без лжи, допущений, исключений. Словом, того, на чем воздвигается любой лабиринт отражений.

Скрытый текст

[свернуть]

Предрассветные сумерки были ее любимым временем суток, пускай едва ли кто-то об этом догадывался. То было время запоздалых, спешных и в то же время немного сонных откровений, которым суждено потонуть в алом и золоте с минуты на минуту.
Но пока, едва очертания мира только начали проступать в сознании, каждое брошенное невзначай слово, каждый томительный вздох и игривый полунамек обретали такую четкость и важность, которая и не снилась наяву. Наверное, потому что они всегда были частью нас самих, тем потаенным и сокровенным, что воплощается на страницах любимых книг, и, иногда… в жизни.

Сильный, необузданный поток горной реки холодил ноги, а копыта оскальзывались на острых камнях. Но это лишь раззадоривало Шанияр. Ее легкое дыхание обращалось в ночных заморозках волнами пара, трепетной лаской будоражащего кожу, но в груди ее пылал огонь тысяч солнц.
Это был немного странный мир. Поразительно похожий и непохожий на те миры, что ей доводилось видеть раньше. Многие очертания казались немного… смазанными, как в воспоминаниях о том месте, где ты когда—то бывал, давным-давно. На отдельных элементах можно было сфокусировать взгляд, но как ни старайся, им нельзя было дать какую-либо внятную описательную характеристику. Некоторые же поражали воображение гармоничностью черт.
Последние звезды на светлеющем небе, ровно в том порядке, в котором они должны быть. Высокая, острая трава, словно сотканная из кристалликов льда, осыпающаяся под копытами с едва слышимым звоном – память услужливо подсказывает ее звучное, краткое и гармоничное название (как? откуда?). В отдалении, там, где река, пенясь, ниспадала в низину порогами, виделись очертания небольшого поселения, в древней, примитивной архитектуре угадывались знакомые строгие мотивы. Вот уж не думала Шанияр, что когда-либо увидит то, что можно назвать «архитектурой эредаров»! Не острые, вытянутые многотонные монстры-носители, ослепительно (и омерзительно) яркие, вгрызающиеся фалами в твердь иных миров. Бездушные, утилитарные и универсальные конструкции, но.. Здания, из дерева и камня. Тускло отблескивающие огоньками светлых, теплых помещений, струящихся жиденьким дымом печных труб. И каждое из них было домом для удивительных, красивых и благородных существ. Возможно, и она когда-нибудь сможет… Хотя бы зайти в гости, всего лишь на несколько минут?..
Нет, не сейчас, одернула она себя, легко взбегая по замшелым ступеням, вытесанным кем-то в основании невысокой скалы. Ей не давал покоя вызов, соревнование, приключение… подходившее к концу. Осталось всего три тысячи девятьсот девяносто ступеней – и ее ждет награда, о которой она не смела и мечтать. Следуя за тихим, манящим, женственным призраком недосказанного, извилистой, узкой тропой она поднималась все выше. Минуя высеченные в камне жертвенные алтари никому уже не нужных завистливых, мнительных, тщеславных божков, минуя крохотное соляное озеро, над которым клубились безмолвные пары теплого воздуха, минуя гнездо дикого безглазого зверя, питавшегося, согласно древнему поверью, людскими страхами. Выше! Быстрее! Некогда отдыхать!
Кутаясь в шкуры, когда ветер взметал ввысь снежную пыль, принесенную с высокогорий, Шани почти добралась до вершины, пока еще безымянной. Искристая поземка разбивалась о ее ровный шаг. Древнее, примитивное оружие, покоившееся в ножнах, приятно тяготило плечо, выстукивая по беспокойно мечущемуся хвосту ритм шагов.
С плато открывался великолепный вид на низину – сложно было подобрать более подходящее время, чтобы прийти сюда. Тихий, матовый алый свет едва начал теснить сумерки. Нежным покрывалом стелясь вдоль горной реки, казавшейся отсюда белой полоской. Осторожно заглядывая сквозь листву диких, нехоженых лесов. Затекая вместе с тихим ветерком в каждое открытое оконце древнего поселения у подножия.
Шани широко улыбнулась – она была здесь не одна. Существо, ожидавшее ее здесь, улыбнулось в ответ, подзывая ее ближе к древнему алтарю для подношений, которое оно приспособило под письменный стол.
Дренейка не смогла бы наверняка сказать, с кем столкнулась. Существо казалось необъятно большим и до смешного малым одновременно. Ненадолго задержав на нем взгляд, она видела в нем все знакомые и по-своему милые сердцу черты, будь то черная от бетеля улыбка Алисы или темные кудри Хезер, той Хезер, которую ей только предстояло встретить. Но одно Шани могла сказать наверняка – она была рада, наконец, встретить это существо. И оно отвечало ей взаимностью, пускай и не смогло представиться в ответ:
- Я… не могу с определенностью сказать, кто или что я – я слишком много для этого знаю. Много важнее, что я здесь делаю. Что ты здесь делаешь. Присаживайся, в ногах правды нет.
Дренейка послушно опустилась на холодную скамью рядом с существом, скользнув взглядом по его записям, трепетавшим на ветру. Она сразу узнала эредун.
- Я пишу закон, который позже передам тебе, чтобы ты отнесла его своим братьям. Это очень важный закон, возможно, самый важный из всех, что ты когда-либо знала. После того, как он будет написан, ничего изменить будет нельзя. Ничто не вернется на круги своя, все будет не так, как пржде – ни в миру, ни в мыслях. Поэтому я хочу спросить твоего совета.
Дождавшись тихого, серьезного кивка Шанияр, существо продолжило:
- Это в большей степени мировоззренческая парадигма, нежели свод правил. Это единожды заложенная кем-то в прошлом установка, согласно которой вы будете трактовать явления. Различать благое и дурное, описывать свой опыт и передавать его потомкам. Давать вещам имена, не оглядываясь на первопричину. В основе закона должен лежать некий элемент, который будет являться для тебя неоспоримым. В прошлый раз, когда тебя здесь не было, я взял за основу, первородный конструкт, числа. То есть некий описательный, сугубо умозрительный эквивалент, к которому можно привести любое явление. Описать его. Измерить. Так, чтобы груда камней была для тебя десятью единицами твердых тел, каждое из которых можно описать сотнями, тысячами различных эквивалентов, которые, в свою очередь, можно разложить на другие эквиваленты, и так далее, до бесконечности. Стоит учитывать, что закон охватит все сферы бытия, а те, что не сможет, заклеймит как противоестественные, неприемлемые, несуществующие. Эквивалент будет всему – разуму, опыту, братству, любви, страданию, которые положат на весы, препарируют до косточки и дальше. Это будет торжеством прагматики. Ты видела, к чему это приведет твой народ. Скажи мне, тебе это по душе?
- Нет, - уверенно ответила Шанияр.
- Тогда назови мне любой другой первородный конструкт. И будь готова измениться сама.
- Я.. не знаю. Может быть, жертва?
- Да будет так. Не бойся ничего, я с тобой.

[свернуть]

[Nymph]

Наслажда-а-айся :3

всего-то на всего

Всего-то навсего. Или всего-навсего.

Как рассыпалась и последнее зеркало,

крохотно соляное озеро

поднощений

Пуля вылетает из твола

Сердце Шани готово было выпрыгнут из груди.

Позволь мне показать тееб кое-что еще.

иступлено

Исступленно.

всякий писанный людской закон

Писаный.

Тихо ступая по припорошённым

Нашла в Бухте его дочурка

[свернуть]

Дочитала. Жаждю пояснений относительно последнего спойлера, таинственного мудрого существа на горе из четырех тысяч ступеней, призраков прошлого, встреченных по пути "домой" и вообще.
К слову, я за погулять. Интернеты уже поперек глотки стоят.

[Детки Пикассо]

VII "Все завтрашние вечеринки"

Скрытый текст

"Ну, мозги чувака - они, типа, сделаны для всяких сложных вещей, там, типа науки. Ну, или считать банки пива, или экспериментировать на червяках и все такое."
- из м/ф "Бивис и Баттхед".

Скрытый текст

[свернуть]

Обладать своим клочком земли в этом крае было всяко сложнее, чем где-либо еще. Это оттого, что после того, как на Тысячу Игл обрушилась мощнейшая приливная волна, все, что осталось горстке выживших – держаться архипелагов крошечных островков. Некогда – неприступных горных вершин, а ныне – тесных, запыленных осколков былого мира, обтачиваемых волнами день ото дня.
- Я хочу купаться.
Вот уж и вправду диковатое желание для того, кто вчера сменил скитания по пустоши песчаной на одиночество в пустоши водной. Саму Шани все устраивало. Как-то так она и представляла себе заслуженный уход на покой: крошечный осколок скалы посреди ничто, пыльный шатер, покачивающаяся на волнах моторная лодка. У причала, наспех сколоченного из обломков кораблей. Подернутая рябью лунная тропа, уходящая в горизонт. Прохладный ночной ветерок, поигрывающий в волосах, тихий перестук кубиков льда на дне пустеющего стакана. Тихий девичий шепот, ласкающий слух кокетливой двусмысленностью.
Так, конечно, было не всегда. Этот островок они нашли и заняли первыми, но вскоре сбежались желающие урвать свой кусок – головорезы из Муравейника на дырявом баркасе. Что же, дренейка предупредила их очередью из старой картечницы, поднятой со дна, поверх голов. Те все же решили попробовать удачи и теперь кормят рыб. Если, конечно, от бедолаг что-нибудь осталось после того, как она для верности прошлась стеной свинца по телам и обломкам суденышка.
- Ага. А потом ты опять будешь ворочаться и скулить всю ночь. А наутро погонишь меня за пресной водой в сраный Муравейник.
«Муравейник» - это так они между собой называли ту здоровенную гоблинскую баржу, что задорным перемигиванием десятков гирлянд и смрадной гарью выхлопных труб портит им вид на залив. Шани вообще нравится там – склепанные из чего попало трущобы верхних палуб манят феерией броских вывесок, звонких окриков и запретных удовольствий по бросовой цене нескольких капель пресной воды. Запахом флогистона, мутными всецветными разводами в соленой воде, великим множеством лиц, имен, привычек – казалось, столько людей в одном месте ей раньше не доводилось встречать. Дренейка струится сквозь толпу, а толпа расступается перед громадой Дитя Аргуса. Это все оттого, что она, по меркам смертных, наверное, выглядит немного жутковато. Никто никогда не подходит к ней первой, если только в толкучке не пытается срезать ей кошелек. Что устраивает ее полностью – она бродит по лабиринтам верхних палуб в одиночестве, пропускает стаканчик-другой у Метца, после снимает комнату наверху, с видом на лабиринт улочек. «Комната» - это, впрочем, громко сказано. Деревянный гроб, в который она едва помещается, согнув ноги в коленях. Зато – с маленьким напольным шкафчиком, относительно чистым матрасом и мутной чашей иллюминатора. Она кладет в нее голову, чтобы уместиться в «гробу». Эту «комнату» Метц бережет для нее – она вроде как побольше остальных, и вид что надо. Расположенная дальше всех от машинного отделения, она лишь едва ощутимо подрагивает. Там тихо.
- Опреснитель на ходу. Ты сама говорила, что он перегонит еще два десятка литров, прежде чем треснет поршень.
Шанияр укоризненно посмотрела на спорщицу. Пожалуй, чуть более укоризненно, чем следовало, невольно выдав свой благодушный настрой. Гилнесианка сразу же уловила фальшь, но послушно изобразила шутливую пристыженность. Она у нее умница и знает правила игры.
Они познакомились всего-то месяц назад, у переправы в Степи. Там, где караванщики раньше останавливались, чтобы пополнить запасы воды, обменяться товарами и дорожными байками. Хезер все никак не могла управиться с ремнями, плотно утягивающими брюхо ее кодоя. Со всем же этим дерьмом наверх, по тросам, такую тушу не подымешь. Так еще эти, казалось бы, мирные создания до одури боятся высоты. В общем, беда. Дренейка предложила помощь, а девушка поначалу даже от нее отшатнулась. Не то чтобы наемнице такая реакция была в новинку, а все же она спросила, почему та ее так испугалась. «Ты – человек с оружием. От таких только жди беды.» - «Но эта штука не выстрелит, пока я не захочу,» - резонно парировала дренейка. Темноволосая взглянула на нее с таким выражением лица, с которым смотрят на ребенка-идиота: пускай и слюни бахромой, и рожа крива, а все-таки свой, родной. Давно так никто на нее не смотрел.
«Ты даже не заметишь, как легко поддашься соблазну.»
Хезер – тихоня. Они хорошо уживаются. Так хорошо, что Шани осторожно, пока лишь мысленно, строит планы на будущее. Не вечность же им торчать на этом острове? Она знает, когда нужно замолчать – дренейку более всего привлекает это ее качество. Но ведь, чертовка, знает, и когда можно настоять на своем – кнутом ли, пряником ли. Тихо прильнуть к плечу рогатой бестии, с удивительной для маленького создания властностью потянуть пальцами за пряжку ремня. Когда одно прикосновение горячит кровь похлеще «гадкого койота» в пыльном стакане.
«Будь ты проклята,» - подумала наемница, опуская стакан на землю около их импровизированного ложа – груды мешков с песком под дырявым навесом. Вслух же она для верности проворчала:
- Все-то ты знаешь. И отчего у меня такое чувство, будто мы раньше встречались?
Звонкий голос гилнесианки вторил позвякиванию раскрытой бляхи ремня. Она ластилась под потертую ладонь Шанияр, повелительно, с ленцой поглаживающую ее щеку. Как же. Уж кто, а Шани знала, что зубки у красотки острее бритвы, когда она не боится показать свою силу.
- Ты уже спрашивала. Я ответила, что не знаю. Ты спасла меня тогда, у перевала. И все, - губы Хезер обдали шею и дрогнувшие лицевые отростки наемницы волной тепла, но едва ли коснулись плоти.
Самой дренейке не то чтобы быстро надоедали такие трюки гилнесианки – скорее жгучее нетерпение, усиленно загоняемое в угол, раз за разом брало свое. И вот опять. Шани даже не смогла бы с уверенностью сказать, нравится ей это или нет. Так что она твердо и настойчиво опустила ладонь ниже – татуированные пальцы сомкнулись на шее девушки, но руку свело странной дрожью. Перекинув ногу через хрупкое тельце смертной, она двухсотфунтовой громадой вмяла ее в прохудившийся мешок. Под большим пальцем ритмично подрагивала артерия. Искусно выбитый поверх символ, черной краской – травоядная ушастая тварь, из тех, которые водятся севернее Тернистой Долины.
- А, может, это ты меня тогда спасла? – дренейка на мгновение задержала взгляд на татуировке, наклоняясь ниже, лицом к лицу с Хезер.
В глазах последней – та же ироничная покорность. Черт, Шанияр начинала понимать, что людям в ней не нравится. Пальцы гилнесианки проворно скользнули под просоленную майку рогатой, к литой громаде мышц живота.
- Я не понимаю, Сехмет.
- Неужели? – Шани обнажила острые клыки. – Позволь мне объяснить…

Скрытый текст

[свернуть]

Ее разбудил стрекот лопастей. Она открыла глаза как раз вовремя, чтобы увидеть эскадрилью картелевских гирокоптеров, на предельно малой разрезающую небо над Ливингстоном. Два звена, ганшипы впереди, трудяги-транспортники держат строй чуть в отдалении, да так, что лопасти вот-вот схлестнутся, вот-вот застучат под ними ветки деревьев.
Но нет – бароновские асы свое дело знают. Гирокоптеры скрываются из виду так же резво, как и появились – только и слышен рев турбин да тарахтение подвижных механизмов. Собственно, вся воздушная кавалерия Ревилгаза – дюжина машин. Проклиная королевскую рать на чем свет стоит (мысленно), дренейка вновь пытается заснуть, а когда становится очевидным, что ничего путного из этой затеи не выйдет, выбирается из грязной оливковой парусины, которая служит ей одеялом. Проклиная королевскую рать уже вслух.
Тернистая Долина – большущая обезьянья задница, мохнатая и смердячая, это каждый наемник знает. А форт Ливингстон, согласно расхожему мнению – грязный задний проход этой задницы. Расположенный далеко за Фронтиром, в самом центре джунглей, на покатом глиняном холме, он за несколько дней отчего-то стал излюбленным мальчиком для битья каждой скотины в Северной Тернистой. Возможно, это оттого, что его гордое знамя тогда подозрительно напоминало мишень?
Сам форт, собственно, здесь был всегда, переходил из одних рук в другие, и до образования Разлома особого интереса для Картеля не представлял. А тут, нате, пожалуйста – едва ли не все доступные силы, не занятые патрулем, охраной и поддержанием порядка в Бухте, были брошены сюда, на этот узкий холмик, затесавшийся меж отвесных скал. А это, между прочим, пара сотен людей – костоломов, стрелков, канониров, снабженцев, инженеров и всяких прочих «специалистов», маленькая армия, спешным марш-броском переброшенная через непролазные джунгли на десятки миль.
Без всяких явных на то причин. Нет, конечно, здорово удержать в руках ключевой перевал всего региона – но только если он не отделен от остальных бароновских владений непроглядной зеленой стеной говна. Так, во всяком случае, казалось Шанияр-Сехмет. Но, в конце концов, ей платят не за то, чтобы ей что-то там «казалось». К тому же, раз Шестерня решила подключить летунов, то, дураку понятно, дело серьезное. Парни поговаривают, будто со дня на день стоит ждать «железных черепах» - тоже ревилгазовских баловней. Всепожирающих флогистоновых махин, плюющихся пламенем. Одной такой штуковины хватит, чтобы выжечь все, что ползает, копошится и дышит за стенами крепости ярдов на двести. А их обещают пять штук. Все идет к тому, что быть решительному броску.
Солянка считает, что дело тут в Железном Треугольнике – брошенном схроне Картеля, там, где с десяток лет назад разбился «Моргенштерн». Остов летучей крепости до сих пор высится посреди минного поля, заросшего густым кустарником. Резня, говорят, была дикая. Курценовы шавки где-то откопали пятак ружей Пакля и задали хорошую трепку картелевским летунам. Нескольким членам экипажа удалось прорваться и через позиции штормградцев, и через минное поле, но весь груз и все материалы ганшипа были брошены там, на поживу лесной братии. Надо сказать, оказавшейся достаточно благоразумной, чтобы держаться подальше от груженой сефорием машины, увязшей в зарослях посреди моря растяжек.
Но отчего вдруг все это добро понадобилось барону сейчас?..
«Старик знает толк в извращениях,» - пожимает плечами Солянка.
А Шани, собрав спальник, рюкзак и винтовку, меж тем тащится через залитый рыжим закатным светом лагерь на запах мясной похлебки. Переступая через спящие тела, задерживаясь у дотлевающих костерков и вяло огрызаясь на беззлобные шуточки увязавшейся за ней Алисы.
Алиса – это вообще-то мужик. И если до тебя вдруг не доходит, он всегда рад объяснить и доказать. Только вразвалочку потом ходить будешь. Кажется, его дурацкое прозвище – единственное, о чем с ним можно поговорить серьезно. Оно вроде как из человечьей сказки про двинутую на голову маленькую девочку, которая любила выпить чего ни попадя.
Только вот наш Алиса – это огромный, страшный как черт темнокожий смертный, отличающийся омерзительным чувством юмора, и, к сожалению, большой страстью его демонстрировать. Вот и сейчас он хвостиком увивается следом за прущей напролом Шанияр, что-то втирая ей, несчастной, едва проснувшейся, про то, что они с ней сегодня вместе в патруле на северо-востоке.
С одной стороны, это хорошо. Северо-запад – тихий участок. Там редко появляются даже тролли – вроде как властители этих вроде как земель. С другой стороны, то, что ей придется терпеть болтовню Алисы всю ночь, нисколько не прельщает наемницу. Всем своим видом олицетворяя Уважение, Упорство и Сострадание, она ускоряет шаг, борясь с искушением развернуться на сто восемьдесят и вбить переносицу в мозги этой назойливой обезьяне.
Но нет, мы не ищем легких путей. Странно, что ее вообще поставили в патруль, а не на вышку. Все знают, что ей предпочтительнее работать одной – Сехмет скорее сунется в джунгли, чем доверит свою спину кому-либо. Тем паче – Алисе.
Но что тут поделаешь. Коли решила так чья-то важная начальничья задница – так тому и быть.
По затвердевшей до камнеподобного состояния глине, мимо наспех выбитого в ней блиндажа, развороченного артиллерийского орудия – к казавшейся столь чуждой на фоне извечно беспокойного лагеря церквушке из серого камня. Вернее – остову церквушки. Крыша осыпалась давным-давно, так же, как и витражи, но стены по-прежнему стоят, едва тронутые временем и гнусной погодой. Два полумесяца Святого Света гордо высятся над лагерем поблекшим, выцветшим металлом.
- Эй, Шани, знаешь, почему дока Митча «Безболезненным» кличут?
- Дьявол, этой шутке лет десять, не меньше.
Так и плетутся. Под брезентовый полог, подальше от вечернего зноя, к полевой кухне. От кухни, здесь, впрочем, одно название, но и с таким скудным арсеналом Солянка творит чудеса. Солянка – вроде как повар. По совместительству – капеллан. По совместительству – какой-то там спец по «морали» и чему-то там «воспитательному». Бухлом, короче, заведует. И задушевными беседами. Две сотни рыл в расположении форта, а бюрократии гоблины привычно развели на пару-тройку легионов.
Солянка – хороший мужик. Насколько только может быть хорошим контуженый ветеран двух с половиной войн. Надо признать, назначение на кухню – не то чтобы обосраться какая честь для того, кто протопал в полном латном комплекте от Лордерона до Темного Портала, так что злобу он вымещает на тех, кто давится его похлебкой. А не нравится, как говорится – не ешь. Посмотришь на эти ручища, которыми бы шеи крутить, и как-то разом аппетит приходит. А иначе, только о чем не о том заикнешься – сразу половником промеж глаз. Нет, Шанияр его не боится, она его, конечно, крендельком скрутит, так что его чарующее обаяние на нее не действует.
Он вообще нормальный мужик, насколько нормальным может быть человек, потащившим за собой на войну свою дочь. Он овдовел, когда Плеть вторглась в Лордерон, и не смог придумать ничего лучше, чем повсюду таскать за собой малютку Шев – дескать, так он хоть приглядеть за ней сможет. Выросшая среди потных вонючих мужичар, запаха пороха и воя снарядов, она вроде как нормальный ребенок. Она немного напоминает Шани ее саму в ее возрасте – так элегантно сочетать нахальство и серьезность нужно уметь. Странно, но Шани ни разу не видела ее плачущей – вот это и вправду кажется ей немного нездоровым.
В общем, наверное, мудак Солянка.
Жара и не думала отступать под дырявой сенью брезентового навеса. В безветренный влажный вечер ты словно перебираешься из одной парилки в другую. Здесь вроде как должно быть чуть прохладней, да только ни хрена это не ощущается – мокрая от пота одежда все так же липнет к изнеможённому телу, терпкая солоноватая влага струится по лицу, хвосту, даже по волосам. Опускаясь на наспех соструганную скамью полевой жральни, Шани с тоской взглянула на чью-то мохнатую бледную задницу, за маревом солнцепека нежащуюся под струями мутноватой рыжей воды. Душ или ванная уже начинали видеться ей в сладких грезах, но определенно не в виде дырявого ржавого ведра посреди форта. С тех пор, как наемничья братия вычерпала всю оставшуюся воду из пересохшего колодца, тащиться за ней нужно едва ли не к Разлому. Сомнительное, в общем, удовольствие.
Алиса устроился напротив, сбросив карабин и бандольеру под ноги. Вскоре появился Солянка с дочуркой. Рослый, смуглый, широкоплечий, он меньше всего походил на повара, и тем паче – на священника. С привычно зверским выражением на шрамированной роже он шел к их столу, прихрамывая на правую ногу, злой гений полевой кухни. Вообще он был не обязан встречать каждого засранца, что ломится в его вотчину в это время, чай, не столичный трактирщик или мясистая официантка, но Шани и Алиса были вроде как «свои ребята», с которыми он много дерьма хлебнул в свое время. Не с салагами же распинаться…
Так что, пока эти трое обменивались сдержанными приветствиями, белокурая малышка Шев скользнула под стол. В грубоватые ладони дренейки секундой позже скользнула холодная, покрытая испариной бутыль рисовой водки. Шани потрепала девчушку по голове, передавая ей горсть слипшихся леденцов и трофейную троллиную побрякушку. Ритуал был совершен – Солянка, усевшийся на скамью рядом с Алисой, сдержанно кивнул. В его маленьких, темных глазенках на мгновение промелькнуло шутливое одобрение. В жральне было немноголюдно, но он все равно не хотел, чтобы пострадала его репутация жадного тупого ублюдка.
- Сегодня опять в патруле?
- Да, - коротко кивнула наемница, извлекая из-под стола теперь уже свою бутылку. По трем стаканам она разлила ее содержимое. В желтом стекле сосуда, причудливо преломляясь в случайном блике солнца, прорвавшемся сквозь драный тент, болтался невинно заспиртованный геккон. Экзотика, мать ее.
Со стороны, в общем – двое салаг, пытающихся подлизаться к неприступному начальнику кухни. Что всех троих устраивало полностью.
- Северо-восток, - добавил Алиса перед тем, как осушить свою рюмку. – Сучьи дети сами не знают, чего хотят.
Шеветта, выбравшаяся из-под стола, двумя руками обняла Сехмет за татуированную лапищу под молчаливое неодобрение последней. Но что поделаешь, «солдат ребенка не обидит», как в старом похабном анекдоте.
Солянка спокойно возразил, пальцами-сосисками ощупывая свой огрызок уха:
- Не скажи. Участок на северо-востоке граничит с Железным Треугольником. Ставлю пятак на то, что с «черепахами» сюда приползут зеленые саперы. Скорее всего, мы вычистим северо-запад и весь Треугольник, разберем «Моргенштерн» и отступим обратно за Гурубаши. Это естественно, что они шлют все больше патрулей в том направлении – чтобы никакая мразь не успела там закрепиться и напакостить.
- В этом есть определенный смысл, - согласилась дренейка, перебирая волосы малютки Шев. – И все равно мне это не нравится.
- Не за то нам платят, верно?
- Если бы я получала по медяку каждый раз, когда слышала что-то такое.., - равнодушно пожала плечами Сехмет.
Солянка тоже пожал плечами. Беседа как-то затихла сама собой. Шеветта копошилась у ее бока, разглядывая деревянные троллиные четки, которые она плотно приладила к загорелой шейке, как те медные обручи, которыми женщины-пустынницы утягивали шею. Шани вспомнила о бескрайнем, изменчивом океане песков, дичайшем демоне, Звере Востока, пожиравшим целые поселения, сметавшим в случайном капризе величественные дворцы, и ей стало немного грустно. Где-то отчаянные сходятся с ним в неравном бою, где-то, ревя моторами, винтокрыл Исайи устремляется к вершине Хрустальной горы, где пилот колет лед. Плещутся смуглокожие красотки в жидком золоте Висячих Садов, в невесомом дурмане диких трав, пряном еду заходящего солнца. А она здесь. В патруле с этим кретином. Бартенара бы сюда – уж этот ублюдок справился бы со всем покруче хваленых бароновских танков. Хотя это она так сейчас просто думает. Она же наверняка пристрелит Леви при встрече, стоит ему только открыть свою металлическую пасть. И все же. Картелевским ребятам бы его энтузиазм.
В общем, они выпили еще по две. После третьей Алиса опять взялся за свое:
- Эй, парни, знаете, что делать, если тролль бросил в тебя гранату?
Руки Сехмет и Солянки невольно потянулись к лицу. Шеветта, неимоверно довольная собой, звонко прощебетала:
- Вынуть чеку и бросить обратно!
Алиса гортанно рассмеялся, обнажив черные зубы:
- Вот это моя девочка!
- Тролли правда такие тупые? – спросила она отца.
Тот, стягивая через голову насквозь вымокшую майку, хмыкнул:
- Ну уж всяко не Ронины. Мне доводилось видеть, как они толпой бежали через минное поле на пушечный расчет. Фарш, сраный фарш. С другой стороны, я тоже не обрадовался бы, если какой-то хер моржовый разнес наш домик в Вестфолле из ракетницы.
- На проволоку бы ломанулся? – подала голос наемница, которую отчего-то начала занимать беседа.
- Хрен меня знает, - простодушно пожал плечами здоровяк. – Мой отец и мой дед всю жизнь пахали землю. Не жрали людей и не молились долбанутым божкам. У них, как и у меня, было по пять пальцев на руках.
- А еще тебе не платят за то, чтобы ты головой думал?
Солянка, почуяв издевку в ее вопросе, подобрался, насупился. Но голос его оставался спокойным:
- Слушай, я не звал ублюдка-принца и его немертвую орду к себе домой. Так же, как и эти ребята не звали нас. Но что случилось, то случилось – мы здесь, они тоже здесь. Или мы, или они, сечешь? Это все гнусно и не очень понятно, но так уж вышло, что мне ближе те, кто жопу не ладонью подтирают. Меня можно в этом винить?
Опорожнив свою рюмку (которую гигантесса держала двумя пальцами), она только отмахнулась:
- Я ни в чем тебя не виню, Джим. Иначе меня не было бы здесь. Не знаю, что это на меня иногда находит.
- На всех порой находит, - примирительно качнул головой повар, все же осторожно приглядываясь к наемнице. Всякие сраные божественные просветления, как правило, нисходили на салаг, волей случая занесенных в Ливингстон. Увлеченные ими, впечатлительные кретины порой забывали, что вроде как должны отсюда живыми и, по возможности – на своих двоих. Если он только что-нибудь понимал в людях, Шани была не из таких. А тут еще Алиса, с присущим ему чувством такта, опять вякнул:
- Архиеписком Бенедикт завещал нам нести заблудшим факел просвещения, - он постучал сапогом по стволу ручной мортиры под столом. – Вот мой «факел просвещения».
Теперь даже малютка Шеветта с жалостью взглянула на темнокожего.
- Ладно, парни, может, мне лучше принести вам чего пожрать? Не на порожняк же вам в патруль идти?

[свернуть]

[Nymph]

Попыталась прочесть на работе. Ага, щас прям. Дали мне =/

Пика, во-первых, здравствуй) Признаюсь, еще ни разу ничего из твоих творений не читала. Но вот начала исправляться. Первые две главы прочесть успела.

Ты знаешь. Такой... М-м-м... Странный коктейль впечатлений у меня получился. Возможно, сказывается мой вархаммер головного мозга. Когда я читала предисловие, перед глазами так и мелькали картины варп-переходов. Впрочем, что Незер, что Варп - одна каша. А страх-то хорошо чувствовался. Пускай даже ты не очень много текста этому отвел. Мне отлично представился этот скрежет и царапанье по обшивке корабля... Эти фиолетово-красные завихрения потусторонней энергии... Кхм, отвлеклась.
А еще ее ненависть, ее презрение. Чувства, которые она не стесняется показать. Хотя что-то другое предпочитает запрятать поглубже. Этот момент как-то синхронизировался в моем восприятии с одним из моих персонажей. Особенно слова и твоя манера изложения.
А потом мне вспомнилась "Дюна" Ф. Герберта. И так тоскливо вдруг стало, не поверишь. Но приятно тоскливо.

Я думаю, что или допишу этот коммент, или добавлю новый, как только дочитаю до конца. Дренеями никогда особо не увлекалась, но Шанияр как-то... Выбивается из привычного, "эталонового" образа.

[Детки Пикассо]

О-ох, Тира. прости за долгий ответ, я не смог с планшета собрать картиночку, которую нужно собрать, чтобы залогиниться.)
зато много о всяком разном подумать успел.
во-первых, спасибо тебе большое - я не смел и надеяться на то, что в первые же дни публикации найдется такой благодарный читатель, чтобы, как сказала бы Шани, и форма, и содержание. мне очень льстит сравнение со вселенной "дюны" и wh, пускай я и понимаю, что ты меня бесстыдно захваливаешь... или не захваливаешь. ведь зачем мы вообще пишем, кроме как для того, чтобы дождаться отклика сердца читателя? это очень здорово, что ты так здорово улавливаешь образы. на тщательную огранку которых у меня, возможно, не хватило прилежания и уважения к читающему.
в любом случае.
от души. и за очепятки спасибо. они оттого у меня берутся, что я сперва на бумаге всегда пишу, а потом уже вслепую перебиваю.

добавлюсь к тебе в скайп. но до числа 5-го ничего обещать пока не смогу - в разъездах.

апд А еще форум решил украсть все заглавные буквы в этом сообщении. Вот мерзавец!