Та девочка, что была в клетке, она куда-то пропала, за считанные мгновения – стоило Шани отвести взгляд. На ее месте была другая. Все вроде бы было на месте – и чертовы веснушки, и коротенькие рожки… Но Шанияр отчего-то была уверена в том, что это кто-то другой. Что какая-то незримая великая сила в последний момент вновь решила сыграть над ней злую шутку. Эта девочка не любила математику и шоколад. Черт, она и сестру-то никогда не любила. Она родилась на свет такой, уже написанной книгой, скучной и без картинок, да еще и с заранее известным концом. С зияющей пропастью в щеке, на которой повисли ошметки десны и зубное крошево. С еще большей пропастью в душе, но добрым запасом едких чернил в заднице. Они узнают и не узнают друг друга одновременно – жуткое осознание алмазной пулей вскрывает их черепа. Оскалившись кровавой ухмылкой, девочка звонким голоском произносит:
- Нет. Больше не будет «хорошо». Больше ничего не будет по-прежнему.
На Шани накатывают новые спазмы – ее колотит в кашле, выворачивающем наизнанку. Она держится за клетку, чтобы не потерять равновесия, а забитый, испуганный разум ее рвется, опадает шелухой на водную гладь. Это неправда. Такого никогда не было.
Буря в тропиках утихает так же быстро, как и приходит. По пояс в гнилостной воде, дренейка ревет навзрыд – сквозь ее пальцы песком утекают потерянные миры. Она простояла так… Минуту? Час? Ровно до того момента, как чужой оклик вырвал ее из оцепенения.
Человек, мужчина, вооружен. Метрах в пяти, не дальше. Она не слышала, не помнила, что он ей кричал. На молодом, едва подернутом щетиной лице – застарелый рваный шрам. В глазах – неподдельный ужас. Ему простительно – он не знает самого большого обмана. Или, может, только что он увидел самую дикую хреновину, которую ему только доводилось видеть в своей жизни. Обмочился так, что даже убить тебя боится – настолько жутко ты выглядишь, словно только что выбрался из развороченного снарядом живота матери. С острым клинком в зубах.
Подрагивают пальцы на оружии, смотрящем аккурат в живот дренейке. Потеют обезьяньи ладошки. В предрассветных сумерках она, исподлобья оглядывая наемника, различает все до мельчайших деталей. Тоненькие ручки, аристократично-бледная, длинная шея. Печать дегенеративности на лице, пара жестяных жетонов на груди – до буковки. Боится и жестом спровоцировать огромного рогатого демона из преисподней, ажно поджилки трясутся.
И тут к ней приходит осознание того, что весь ее путь по дороге из желтого кирпича был устлан сюда, к этому Светом покинутому месту, смердящему сфинктеру географии. К этому крестьянскому сынку с папиной винтовкой в руках. Крошечными яйчишками, которые едва начал покрывать пушок. И к ней, наконец, приходит покой. Эта могильная отрешенность во взгляде, жуткая косая полуулыбка обожженных губ пугает его еще больше.
Весь ее путь.
С того самого момента, как первые, пока еще плохо сформированные образы, коснулись рождающегося сознания на самой периферии восприятия. Чьей-то крепкой, чуткой, большой ладонью.
Как перелистнулась последняя страница ее первой книги. «Когда-то мы жили в горах». С того момента, как тихий, любящий голос прошептал в ночи: «… и все было хорошо».
Как две испуганные девочки в содрогающейся всем своим нутром капсуле устремились в неспокойные небеса пустынного мира, в чрево монструозного корабля-носителя. Когда молодой экзарх проводил их с земли святым знамением, с отчужденным спокойствием ступив в самую гущу битвы, подняв на копье не одного врага. Он раскрыл обман, встретив свою «смерть» без страха в душе. Он уже был бессмертен, покуда его имя оставалось самым сокровенным для двух душ, покуда он был главным мужчиной в их жизни.
Как чуткие губы повторяли слова святой клятвы виндикатора. Как мягко лег на плечо клинок магистра Аурелиона: «… да будет так и во веки веков». Как запело сердце перерожденного человека.
Как вмятая в грязь накидка со святым символом осталась лежать посреди мрачных вековых сводов Аукиндона, поверх изувеченного тела сестры.
Как подмигнул ей рыжеволосый капитан «Зеркального», поигрывая причудливой ве-ве Самеди на литых мышцах. Как нахмурилась дренейка со всецветной кровью, прижимая копье к бедру. Как шутливо отсалютовал мертвяк-иномирец, поигрывая металлической челюстью.
Все это было на самом деле. И все они бессмертны, каждый по-своему. С самого первого вздоха то тех жалких мгновений, что разделяли человека умирающего и человека рождающегося, ничто не было напрасно. Ей не было страшно.
«Миротворец» был пуст, она хорошо это помнила. Но ей
нужно было мягко опустить ладонь на потертую рукоять. Лоснящуюся теплом и приятной тяжестью. Стремительным рывком обнажить оружие, полыхнувшее в предрассветных сумерках ярчайшей световой трассой, едва боек опустился на стрелянную, казалось бы, гильзу – она просвистала у самого уха перепуганного в усмерть человека.
На грудь ей обрушилось с десяток тяжеленных наковален, вскрывавших плоть, рвавших в клочья доспех и кость… Или чья-то рука осторожно подтолкнула Шани назад, в объятия тихой, спокойной реки смерти?
Сомкнулась ли она над ее лицом вонючей зеленоватой жижей или тихо подхватила за плечи, унося с собой в далекие земли, где горы и холмы? Какая, в сущности, разница.
Чьи-то чуткие губы коснулись ее изувеченной щеки. Две золотых монеты для паромщика легли на веки с короткой молитвой. Кажется, это был ее голос. Зачем она вновь обращалась к тем силам, в которых давно отчаялась?
Скрытый текст
Повторюшки - это не баг, это фича.[свернуть]
Для начала, пожалуй, стоит спросить, откуда в нас берется зло. Приходит ли оно извне или тихо спит внутри каждого из нас, поджидая подходящей возможности, чтобы пожрать нас с головой? Говорят, будто бы природа жестока. Будто все мы, смертные, верные рабы ее, прилежные ученики, не более, чем производная несовершенного мироздания. Что каждый из нас рожден с заложенным в него «потенциалом зла», вековым инстинктом, побуждающим нас проявлять жестокость, эгоизм, собственничество. Обстоятельства лишь вскрывают эти проявления, но не являются движущей, первородной силой.
… но видели вы хоть раз по-настоящему жестокого ребенка?
Когда вы бы хотели, чтобы ваша маленькая девочка, которая любит сестру, сладкое и математику, узнала о том, что жизнь полна страданий, что страдание есть синоним бытия? Что вторично все, за исключением твоего умения и готовности бить, кусать, выгрызать с плотью свое место под солнцем, считать секунды, считать деньги, считать патроны? В каком возрасте лучше об этом узнать?
Ни в каком. Возможно, потому что это неправда.
Возможно, потому что тот, чей срок отмеряет вращение родного мира вокруг светила, хочет верить, отчаянно верить в то, что это не так. Возможно, потому что начало созидательное всегда будет отражением, братом-близнецом деструктивного, ибо в них истинное бессмертие, сколько бы там тебе не отвесили создатели секунд, часов, тысячелетий.
Возможно, потому что тем, кто играется мирами, звездами, туманностями, им и вовсе наплевать на миры, звезды и туманности. На самом деле они борются за «смертные» души, и горе тому, кто падет в крайность. Потому что истина, как водится, где-то между. Там, где схлестываются в нас два величайших начала, две сильнейшие движущие силы вселенной.
И даже если все это неправда, если начинаем мы все не девственно-чистым листом, податливым для любого внешнего влияния, то у нас все равно остается возможность поворачивать вспять, пересиливать и побеждать любые обстоятельства. Возможно, даже закрывать на что-то глаза, прощать миру его несовершенство. Ведь даже всезрячему иногда стоит побыть немного слепцом. Прислушаться не к выверенным до сто пятого знака после запятой подсчетам, но к тому, что тихонько нашептывает чертова всесильная мышца.
Я не знаю, но… Возможно, это и называют верой. Не дающей нам потеряться в водовороте звезд.
Скрытый текст
Повторюшки - это не баг, это фича.[свернуть]
«Когда-то мы жили в горах.
Воздух там был чист и свеж, а сквозь водную гладь наших озер можно было различить каждый камешек на дне. Это был большой зеленый дом для существ крупных, величественных, благородных. Он никогда не был жестоким или злым – у него был свой характер, как у каждого из нас. Но ни разу он не вынуждал мой народ идти против своей воли, никогда не подталкивал нас к тому, что было противно самой нашей натуре.
Вслушайся в само название – Аргус. Разве может он быть краем мерлзым, серым, беспощадным? Он великолепен. Если бы каждый мог увидеть его таким.
Я была там недавно – разговаривала с ним. Мы с отцом охотились в вековых лесах Хаалы. С сестрой супили в девственно-чистые воды Большого Разлома. С матерью мы нашли ту книгу, которую она когда-то читала мне под мерный гул переборок Экзодара.
А еще я встретила маленькую Шани. Она узнала меня и очень много всего спрашивала – мы говорили и говорили, пока на небосклон не взошли Близнецы. Она попросила меня быть осторожной в моих странствиях и сказала, что никогда меня не забудет.
Мне трудно в это поверить, порой мне кажется, что я все это придумала, но…
Когда-то мы жили в горах».
Скрытый текст
Крошечное создание жмется клубком в чреве матери, сквозь тонкую нить жадно впитывая ее страсти, переживания, боль. Погребенное под дюжиной слоев гнутой, обожженной, расколотой металлокерамики, сквозь тонкую пуповину трещины в рухнувшем перекрытии оно жадно впитывает все это. С утробным ревом осыпающейся секции еще не рождённый человек делает первые тщедушные попытки осознать себя. Со свистом, хрипом тяжелый смрадный воздух наполняет легкие – содрогаются впившиеся в плоть оплавленные пластины нагрудника. Стертые в кровь ладони трепетно ощупывают холодную твердь каменного мешка. Сквозь трещину в рухнувшем перекрытии маленький нерожденный человек поднимает взгляд на звездное небо. Еще одно невозможное, непреодолимое препятствие – уж сколько их было? Человек знает, что все непременно будет хорошо. Даже если все будет плохо.
Скрежеща обугленным нагрудником о стены каменного мешка, рождается человек.
[свернуть]
[свернуть]
Ответить с цитированием