Nevermind, death professor
Your structure's fine, my dust is better
Сталь клинковой бритвы мягко сползает по впавшей щеке, мешая пену, волос темный и седой. Случайный отблеск свечи отдается в мутном зеркале краткой пламенной вспышкой, стирающей грань между плотью и кровью.
Черт. Я утираю кровь с подбородка, откладывая бритву к раковине. Тихо капает вода из прохудившегося крана. Лезвие на диво глубоко ушло под кожу. И как я умудрился?
Мне не стоило бы показываться на работе в таком виде – мысль не на шутку пугает меня. Дело в том, что у меня очень важная работа. Я не только подсчитываю кредиты и дебеты, не только дотошно взвешиваю каждую монетку, будь то самый паршивый, побитый жизнью медяк, я лижу задницы, и это самое главное. Кто-то скажет, что мир, в том виде, в котором мы его знаем, скрепляет воедино золото, второй – непреложные законы мироздания, взвешенные и опробованные на зуб, третий – Света благодать, одним случайным всполохом. Лично я считаю, что мир держится на лизне задниц. Ты не поверишь, как много людей, всех полов и возрастов, любят эту прелюдию к делу. Не то чтобы меня это тяготит, нет, то давно стало образом жизни, образом мышления. И все же какие-то пять лет назад я не смог бы и представить, что найду себя… в этом.
Ты понимаешь. Этикет. Дресс-код. Вечеринки, тугой узел на шее, случайный перепих на конторке. Мне хорошо платят – здесь жаловаться тоже не на что – плюс небольшие ежемесячные «отчисления» в мой карман.
Я начинаю свой день с чашки крепкого черного кофе, похрустывающей утренней газеты, сигареты, влажного бритья и накрахмаленного воротника. Легкой хромоты в колене, отдающейся болью в самом бедре. Ох, и откуда она только могла взяться?
Я обрабатываю ранку водой и аккуратно накладываю сверху пластырь. Внимательно оглядываю свое бледное, осунувшееся лицо в зеркале, побитом и кривоватом. Цепкие зеленые глаза безошибочно примечают темные мешки под глазами, проблески седины в черноте, четко обозначившиеся первые морщины. Проглядывающую сквозь восковую натянутость кожи белизну ребер.
Черт, кого я обманываю, с болезной усмешкой думаю я, подставляя лезвие воде. Я умело, ловко снимаю им прядь спутанных волос с виска. До блеска отскабливаю свой череп от волосяного нароста. Я – портовый сброд, ютящийся на промозглом чердаке, и мне не нужны вши.
Я – портовый сброд, и мое ремесло нехитрое. Я и мои дружки-оборванцы по ночам поджидаем подвыпивших клиентов дорогих трактиров Старого Города. Мы смолим по кругу одну сигарету, жадно опаляя бледные лица пламенем сверхновых. Мнем высокими рабочими ботинками окурки, оплевываемся и заливаем гнусным ячменным пойлом холод на пару с бранью.
Тесная подворотня пахнет сыростью, мочой, и, вдруг, выпечкой – то из низкого кухонного оконца. В полумрак с задней двери ступает невысокий худой человек, на ходу расстегивая ширинку. Я без уверенности в движениях ступаю ему навстречу, скорее движимый шакальим шипением своих подельников и жаром в крови, нежели своей волей.
- Эй, браток.
Не знаю, зачем я это говорю. Мне стоило бить сразу, со спины, до того, как он оборачивается ко мне лицом, на котором в зыбком свете кухонного оконца угадывается свежий шрам от бритвы.
- Кто ты?
Удар следует секундой позже, сразу за сухим хрустом пружины о колено, едва поспевая за исполненным боли криком и шлепком тела о камни. Мы тенями набрасываемся на бедолагу всем скопом – один за другим обрушивающиеся на него сверху удары окованных ботинок не дают ему подняться на ноги, грязная брань и смертные угрозы перемежаются отчаянными криками и невнятной мольбой. Когда становится ясно, что этот уже не поднимется, мы набрасываемся на него, мешанину крови и дрожи, сжавшуюся эмбрионом, и шарим по карманам, выворачивая их наизнанку вместе с россыпью мелочевки, звенящей о брусчатку. Срезаем кошелек, я бью его в голову напоследок – и мы со всей стаей рвем со всех ног прочь. Во тьму проулков, в дождь, в блеклые отблески фонарей, освещающих то, чему лучше было бы быть сокрытым от чужих глаз.
Наглая лживая задница, улыбаюсь я себе в зеркало. Ты же знаешь, что все это не из-за денег. Пара движений лезвием – и ты блудный сынок богатенького папаши, охочий до городской экзотики. Еще пара – и тобой движет ни что иное, кроме как необузданная жажда крови, недотрах или старая травма – что угодно.
Мое лицо выбрито начисто. Я – не более чем номер в болтающемся на шее куске жести. У меня древняя и благородная цель. Я никогда не забуду, как посередь ледяной пустоши топор «вязнет» в дереве щита противника, как нас, беспокойно мечущихся в людской толчее, сближает один резкий рывок оружием и в последний момент выставленный вперед кинжал. Как роем стрекоз стучат над головой гирокоптеры, врассыпную бросаясь от закатного тропического пожарища, неотличимого, слившегося воедино с жженым флогистоном. Как трещат мои ребра под ударами тяжелых ботинок, как дрожащие бледные руки силятся прикрыть голову, как что-то теплое растекается от паха по ногам.
Скажешь, неправда? Скажешь, то лишь – достояние когда-то прочитанных страниц, теперь прогорающих у меня на глазах, повинуясь одному движению спички, одна за другой посреди разгромленного кабинета, из пепла – в пепел? Отчего же я так похож на того, кого я вижу перед собой, кого сталью и водой родил только что? Отчего ты видишь все это, как наяву? Отчего, распрощавшись этим утром со своим ремеслом, я так тяжко хромал по пути в полутемный кабинет, ступая сквозь роскошные залы по насквозь заплесневевшим доскам? Отчего мои чувства одновременно помнят и вкус терпкого утреннего кофе, и немилосердное сыпучее пламя, снедающее слизистую одним вдохом?
Что бы я ни делал, кем бы я ни был на самом деле, я вижу все миры и все судьбы наяву, одним тугим переплетением причин-следствий, ни одна не хуже другой. Теперь ты понимаешь, почему вопрос «кто ты?» всегда дается мне так трудно? Еще труднее увидеть за слившимися в противоестественном экстазе вселенными хоть какую-то перспективу. Цель, если мне вообще нужна цель.
Сквозь полумрак и тесноту кабинета я мягко ступаю к окну, прихрамывая. Пепел и дотлевающая бумага устилает мой след. Пускай, я все помню и без них. Я все видел и без них.
Тихий шелест тяжелых портьер возвещает не о возвращении в мир – в любой из них. За надтреснутым стеклом – девственные леса, неприступные скалы, выжженные солнцем пустоши. Все места, в которых я был и буду, они стелятся передо мной всецветной россыпью, бескрайним млечным всплеском поверх черноты, простирающимся так далеко, что даже я не могу различить каждую каплю этой
великой тесноты.
«Кем бы ты ни был, так?» - улыбаюсь я трещинам в стекле, последней преграде меж мной и пустотой.
Уставшей рукой я спускаюсь вниз по животу, по мышцам живота, по жесткой, колкой шерстке волос, ниже. Грубая, скупая ласка передается крепчающей плоти парой резких рывков. И снова, быстрее и жестче, следом за первым сорвавшимся с губ стоном. И вдруг – осторожные объятия, трепетная ломкость живого тела сзади, молочно-белая девичья рука ложится поверх моей, продолжая оборвавшееся было движение.
Я не могу удержаться от того, чтобы не обернуться в ее руках, презрев чуткую ласку, и впиться в нее с клыками, броситься под вуаль волос, всецветных, беспокойных, упасть с нею в пыль, пепел, ржавчину, а пробудиться – в шелках и золоте. Вот он, тот миг, когда в одном порыве двух кинжально-острых тел, средь боли и сладости рассеянная паутина изорванных сущностей сплетается воедино, одним тугим, пульсирующим узлом… чтобы затем разразиться новой, еще более витиеватой, изломанной, противоречивой, одним млечным всплеском во влажной тесноте.
Я не сдерживаю испуганного крика – и это страх не той породы, что я знал в одном из миров, но во всех разом. Я – ужас во плоти, я не могу объять и трети того, что породил; я вижу себя везде – и нигде, а оно все продолжается, простираясь звездной россыпью еще дальше, еще глубже. Я бросаюсь к окну и спешно закрываю запыленные портьеры, тяжело дыша.
Я понимаю того, кому жутко на это смотреть, не прибегая к плацебо смысла, цели или неспособного отличить великий замысел от великого бардака. Даже если этот парень – тот самый, кто все это и заварил.
Мне страшно.
------------------
Теперь-то, когда лезвие подрагивает у зашедшейся боем артерии, теперь-то ты понимаешь, какую ошибку совершил?
Подрагивающий зрачок теснит зелень чернотой.
Теперь-то ты понимаешь, о чем говорил тот чудак с бритвой, когда призывал нещадно отсекать все лишнее, не плодить сущностей?
Вздох каменеет в груди, рассеянно струится расширившимися ноздрями, что вино из пробитой бочки.
Ты повидал достаточно, чтобы понять, дружище. Есть только один способ.
Скрытый текст
Ты спрашивал, как часто я перехожу черту. Как часто я не могу поверить в то, что все, что случилось, случилось со мной. Как часто я не узнаю человека в зеркале.
Так вот, я перехожу черту, садясь на нужник. Я перехожу черту каждый раз, когда сталь предательски дрожит в руке. Я перехожу эту черту с каждым вздохом.
Каждую ночь я нахожу себя по другую сторону.
Все мы?
[свернуть]
[свернуть]
