Мастер Дортвилл, мой старый учитель письма, часто хвалил меня за мою успеваемость. Помнится, он говорил, что я всё схватываю на лету. Быстро учусь. Но на каторге я отчего-то упорно не желал учиться царствующим здесь законам, а схватывал только кулаком в зубы.
Например, как сейчас.
Позже я еще научусь угадывать движения в самом их зародыше. Но это будет нескоро, а сейчас удар в живот настиг меня в полную силу, и я согнулся, судорожно хватая ртом морозный горный воздух.
- Заигрался в рыцарей, шлюхин сын? – почти ласково спросил Дерек, хватая меня за волосы и выгибая назад. – Или, может, сам в «девочек» захотел? А что? Ты у нас симпатичная, ладненькая. Даже лучше своего дружка. Или вы с ним…того? Через то и защищаешь?
Над небольшой площадкой у входа в рудники разнесся гогот пяти глоток. На нас никто не обращал внимания – все прекрасно помнили, как бывшего невежливым с Дереком и его компанией паренька нашли утром с гвоздём в ухе. Да и какое дело до того, что происходит с другими? Гораздо важнее было другое – кучу лепешек и несколько ломтей наскоро повяленного, весьма скверного посола мяса уже вывалили у отвала.
Дележка еды между рабами-подростками всегда проводилась просто. Если за пайком, выдаваемым рудокопам, строго следили надсмотрщики – а достаточно ли, чтобы мог продолжать работать? – то на детей, вывозящих из недр горы пустую породу, всем было наплевать. Попросту скидывали у обрыва, куда сбрасывалась вывозимый на тележках камень, еду. А делить? Еще чего не хватало. Сильные выживут и станут сильнее. Слабые подохнут, и туда им и дорога. Хозяевам серебряного прииска слабаки были не нужны. Как и те, кто слабаков защищает. Щуплый парнишка, за которого мне хватило глупости заступиться, сейчас скорчился у обледенелой каменной стены и торопливо грыз кость с остатками мяса, заедая снегом. Может, он и был мне благодарен, но показать это было слишком страшно. И я в очередной раз задался вопросом, стоило ли оно того? Может, и не стоило. Но я не собирался поступаться единственным, что я всё еще мог назвать своим – моими принципами.
- Мне просто стало интересно, у тебя хватит духу ударить кого-нибудь посерьезнее, чем десятилетнего сопляка? – Прошипел я и ткнул его в глаза широко разведенными пальцами.
Дерек настолько не ожидал от меня ничего подобного, что не успел даже прикрыть веки и жутко закричал, когда глазные яблоки лопнули и вытекли мне на пальцы. Тогда мне не было его жалко. Люди часто говорят о том, как страшна жестокость. Пожалуй, так и есть, но мне кажется куда более страшным, когда к жестокости привыкаешь, и чьи-то выдавленные глаза вызывают не больше эмоций, чем выпотрошенная рыбина. Подобные люди, подобные мне опасны – несмотря на все законы, у них прорвана некая внутренняя плотина, и убийство для них… для нас – обыденность. Я еще воспитаю в себе и этот запрет, но тогда я не чувствовал и толики сожаления. И пока тот парень орал, прижимая трясущиеся ладони к изуродованным глазницам, я чувствовал только мстительное удовлетворение от его боли.
На этот раз внимание на нас обратили – не заметить резаной свиньей орущего Дерека было бы затруднительно. Трое оставшихся невольников двинулись было на меня, но едва бросив взгляд мне за спину, бросились прочь со всех ног. Я не успел развернуться – страшной силы удар кнутом упал мне на спину и распластал на камнях, едва не испустив дух. Мир содрогнулся в моих глазах, и я даже не почувствовал, как сыромятная плеть прожгла кожу на лопатках до костей. Только зрение почему-то заполонила кровавая пелена, быстро канувшая в багровую бездну, когда на мою спину обрушился еще один удар.
- Добить и в отвал, - сквозь заслонивший зрение красный туман до меня еще доносились связные отрывки чьей-то речи. Какой-то частью сознания, сохранившей способность мыслить связно, я узнал старшего надсмотрщика. – А этому еще двадцать плетей. Не усердствуя. А потом, если выдержит – в выработки.
Я выдержал и двадцать ударов, и выздоровление, бывшее еще более мучительным, чем сама пытка. А еще через полгода, когда о наказании напоминало только исполосованное шрамами тело, случилось то, что случилось. Надсмотрщика, чей кнут едва не завершил мою историю, звали Гансон, и если бы за убийство надсмотрщика не распинали бы всех работающих в забое, то он бы уже давно закончил свою жизнь от кирки одного из каторжников – причем не исключено, что не моей. Бывалые надсмотрщики обычно быстро выходят из того возраста, когда причинять боль приносит удовольствие, но Гансон был не из таких, и не выходить из возраста обещал до глубокой старости, несмотря на то, что самому ему уже было под сорок. Чернобородый лордеронец был самым скорым расправу среди надсмотрщиков, и его слава бежала впереди него – мало кто из рабов осмеливался хотя бы бросить на него непочтительный взгляд, не говоря уже о более серьезных проявлениях упрямости. Среди заключенных ходили слухи, что брата Гансона когда-то убил раб при попытке побега, но, сколько правды в этих слухах, не взялись бы сказать и те, кто их пересказывал. Да и без всяких слухов было хорошо известно, что Гансон ненавидит рабов, и вдвойне ненавидит рабов непокорных.
Я был рабом, я был на редкость непокорным, и Гансон меня ненавидел. Вдвойне. Но калечить рабов без причины было строжайше запрещено, и поэтому я отделывался редкими ударами и щедрыми оскорблениями в пять петель. Не знаю, сколько бы еще я смог сдержаться, но воля случая уберегла меня от необходимости замарать руки кровью и погибнуть смертью глупых.
День – или то, что здесь принимали за день, начинался как обычно. Над низким сводом метались искривленные тени, глухо звенели цепи на руках косматых, оборванных невольников, над спертым воздухом забоя неслась хриплая ругань, чей-то надсадный кашель, крики и щелканье кнута… Особенно сильно звучал скрип огромных ржавых шестерен механизма водяного ворота – устройства для промывки руды, установленного прямо здесь же, в руднике. На нижнем уровне ворот вращали провинившиеся рабы, и эта работа по достоинству слыла самой тяжелой – я, как один из этих самых провинившихся, мог это с готовностью подтвердить. В забое можно остановиться, передохнуть, а иногда даже получить прибавку к еде и ко сну за хорошую работу. За воротом всё не так – двое рабов вращают и вращают тяжелые бревна, приводя огромный механизм в действие. Там нельзя остановиться и передохнуть – если надсмотрщики, усиленно бдящие за трудолюбием опасных, увидят, что вода в желобах отступает от положенной отметки хотя бы на палец, они спускаются вниз и начинают подогревать усердие рабов кнутами. Поэтому за отдых придется платить собственной шкурой, и многие перед тем, как лениться на золотых выработках или заставлять других отрабатывать свой дневной урок, задумываются – а стоит ли?
Гансон по пути вниз рыкнул на меня за излишнюю нерасторопность и стеганул кнутом по затылку, я привычно пригнулся, подставляя под удар плечи и спину… и тут это произошло, будто удар плети разгневал что-то несоизмеримо огромное и столь же несоизмеримо древнее, уставшее от двуногих насекомых, надоедливо копошащихся в его владениях.
Сначала вытоптанный десятками ног пол ощутимо вздрогнул, а затем вся громада альтеракской горы стала раскачиваться, зловеще потрескивая. С подкрепленного балками потолка посыпались камни, снизу донесся глухой стук – самый нижний штрек, где располагался механизм ворота, попросту сошелся, перемолов в мелкую стружку и механизм, и находящихся там людей. Многие невольники попадали, упал и Гансон – из носа у надсмотрщика хлестала кровь. Осколки камней продолжали градом сыпаться сверху, бездумно разя рабов и тех надсмотрщиков, что еще не успел убежать, пол пошел змейками широких трещин.
Никогда до и после этого случая я не чувствовал себя таким беспомощным. Людям, привыкшим считать свою силу и разум неоспоримым авторитетом, всегда тяжело оказываться в ситуациях, на которые они не могут повлиять – тут же я попросту почувствовал себя ничтожной пылинкой, стоящей перед лицом чего-то чудовищного огромного и ничуть не склонного замечать такое ничтожество, как я. Ощущение длилось не более нескольких секунд, но врезалось мне в память на всю оставшуюся жизнь.
Я опомнился, когда совсем рядом грохнул камень величиной с мою голову. Бровь обожгло – обломки свистели мимо быстрее самых проворных стрел, и каждый вполне мог свалить намертво. Свались я чуть подальше от стены и будь я чуть менее удачлив – получил бы острой гранитной чешуйкой прямо в висок. Но важнее было то, что камень почти размозжил цепь, за которую я был прикован. Доломать цепь было делом одной секунды и двух ударов, и я уже было рванул наверх, как услышал вопль и обернулся.
Гансон висел, уцепившись пальцами за крошащийся пол и орал не хуже Дерека с выдранными глазами. Впрочем, тому была веская причина в виде скрежещущего внизу колоссального механизма водяного ворота, громадные шестерни которого играючи перемалывали падающие камни и так же играючи перемололи бы живое человеческое тело. Того времени, что механизм будет работать по инерции, с лихвой хватит для того, чтобы от ненавистного надсмотрщика осталось только месиво из плоти и каменного крошева. На мгновение мне прыгнула в голову мыслишка о том, чтобы помахать ему ручкой на прощание, хотя время этого почти не позволяло. Любой, кто знал чернобородого хотя бы по слухам, сказал бы, что тот три раза заслужил такую смерть. Тогда почему я, вместо того чтобы бежать вслед за остальными, кто успел перебить цепи, ринулся вперед и успел до треска стиснуть заросшее дремучими волосами запястье надсмотрщика? Потому что идиот. Тогда мне в голову пришло только такое объяснение. Видимо, идиотизм был и остался самой сильной чертой моего характера, которую не смогла вытравить даже каторга.
Пол крошился под телом, как рассыпчатое печенье, и я мощным рывком выдернул Гансона на безопасный участок, уже через две секунды переставший быть таковым. Камни, поначалу сыпавшиеся небольшими, в человеческую голову, обломками, теперь валились уже пудовыми глыбами. Гора всей своей тяжестью навалилась на балки, ломая толстые стволы, как сухие соломки, и мы с надсмотрщиком успели выскочить из схлопывающегося штрека как раз вовремя – последние камни с грохотом упали за нашими спинами, похоронив под собой несколько десятков людей.
***
В эту ночь никто не мог заснуть, и я не был исключением. Поднявшийся было бунт быстро усмирили – рабы, при всей их ярости и жажде свободы, были всего лишь перепуганными и истощенными людьми и мало чего могли противопоставить вооруженным и опытным надсмотрщикам. Били, понятно, несильно – калечить живой товар никто не собирался, но и «слабые» удары кнутом были мало чем болезненнее сильных. Да и арбалетные болты с тупыми наконечниками били отменно…
Я осторожно потрогал кровавую полосу через всю грудь, которую мне оставил Гансон сразу, как только я попытался вместе с остальными выжившими рабами прорваться к выходу. Шрамов от таких полос на моём теле было уже не сосчитать.
«Одним больше», - подумал я, поудобнее устраиваясь у стены нового забоя, куда нас бросили. К боли я уже привык, но гораздо больнее было снова столкнуться с человеческой неблагодарностью. Такие шрамы не забываются так легко.
«А чего ты ожидал?» - раздался в моей голове чей-то язвительный голос. – «Что он расплачется от умиления, и, целуя тебе руки, пожертвует своей работой, чтобы вас отпустить?»
«Я ожидал, что, по крайней мере, мне скажут «спасибо», - молча ответил я.
«Вот оно, твоё спасибо. На всю грудь. Нужны еще благодарности?»
Крыть было нечем – неведомый циничный советчик был, как всегда, прав, и я закрыл глаза, приготовившись к бессонной ночи и тяжелому утру. И незаметно уснул.
***
Сквозь сон я услышал еле различимый перезвон металла и мгновенно встрепенулся, просыпаясь. Кто-то возился у моих кандалов, стараясь производить как можно меньше шума. Факелов нам, понятно, не оставляли, но за год, проведенный в рудниках, мои глаза успели привыкнуть к темноте, и я сразу узнал ночного посетителя. Гансон.
- Сиди тихо, - прошептал надсмотрщик. – Разбудишь кого – дам тебе в рыло и скажу, что приходил тебя попинать от делать нечего. Можешь не сомневаться, мне поверят. А без прибавки к жалованью я как-нибудь обойдусь.
Я разумно последовал совету, рассудив, что если бы Гансон хотел меня убить, то сделал бы это прямо здесь, а не стал бы… размыкать кандалы?
Кованые наручники тихо звякнули, и я впервые за год ощутил, что мои лодыжки и запястья свободы от тяжелых колец.
- За мной, - коротко скомандовал лордеронец, и, крадучись, направился к выходу из забоя. На миг меня посетила мысль о том, чтобы ударить надсмотрщика камнем по голове и освободить всех заключенных, но Гансон, будто каким-то волшебным образом прочитав мои размышления, обернулся и прошипел:
- Только не вздумай и сейчас корчить героя. Мой ключ подойдет не ко всем тут гниющим мразям, а меня скоро хватятся.
Мне снова пришлось подчиниться. Я шел за чернобородым тем путем, который я давно мечтал пройти – из штрека до второго уровня, потом специально вытесанной лестницей выше… к самому выходу из рудников. Сказать, что я был не рад, было бы откровенным враньем, как и то, что я был рад. Да я готов был бы прыгать от счастья, если бы не то обстоятельство, что внизу остались десятки, а может, и сотни таких же, как я. Которым никто не отомкнет кандалы и из рудника не выведет…
На небольшом посту никого не было, охранные вышки тоже пустовали. Я не стал спрашивать, как у Гансона это получилось, а он не собирался мне этого рассказывать. Сейчас была ночь, но даже неверный свет звезд и луны показался мне необычайно, почти нестерпимо ярким. Под босыми ступнями скрипел снег, лицо обдувал свежий ветерок, чуть потрескивали ветви елей… как же так вышло, что я раньше не замечал всех этих чудес, подаренных природой? Я совершенно не обращал внимания на холод. Мне было попросту не до того. Мои размышления прервал Гансон, сунув мне в руки узелок с теплой одеждой и сапогами.
- Не думай, что я тебе благодарен, - прямо сказал надсмотрщик, смотря мне в глаза. – Просто не люблю оставаться в долгу. И если поймают – лично вскрою тебе глотку, понял?
- Тогда чем я лучше тех других, кто сейчас всё еще там? – так же резко спросил я, кивая на вход в недра горы. – Почему я свободен, а они – нет?
- Потому что никто из них не был идиотом вроде тебя, который мог бы броситься спасать надсмотрщика. А теперь иди. А еще лучше – беги со всех ног. Тебе в том направлении, к мельнице Таррен.
- Спасибо, - сказал я в спину уходящему Гансону и побежал. После года, проведенного под землей, дышалось необыкновенно легко и свободно. Мне казалось, что я могу пробежать так еще многие мили. Я остановился только однажды – когда ступни совершенно онемели и мне пришлось одеть одежду.
Так мой идиотизм спас меня из прижизненной гробницы...[свернуть]
Ответить с цитированием